Оружие, которое себя исчерпало - Л. Феоктистов

А на следующий день, подтрунивая друг над другом, „пострадавшие“ безуспешно пытались вычислить шутника.

— Дураки, идиоты, — кидал безадресные реплики Забабахин. — Хоть бы животных пожалели!

И до сих пор, хотя Евгения Ивановича уже нет в живых, Шура меня предупреждает: „Никому не говори!“

Урал, где мне довелось жить и работать, удивительным образом притягивает людей к себе. Вот и Забабахин полюбил эти края, объездил каждый уголок, особенно в последние годы жизни, когда врачи запретили ему выезжать на далёкие расстояния, включая Москву.

Он любил показывать и рассказывать, но ехать за ним на машине было настоящим мучением. Как человек военный и дисциплинированный, он продвигался согласно знакам дорожного движения со скоростью 60 км/час. Притом независимо от состояния дороги — будь то асфальт (тоска зелёная!) или весь в колдобинах лесной большак (поди догони!) .

Однажды, что составляет для меня предмет особой гордости, я обратил Евгения Ивановича в золотопромышленника. В окрестностях Вишнёвогорска нам показали заброшенные выработки, где когда-то давно добывали редкие металлы. Умные люди объяснили, что в отвалах наверняка есть тяжёлые элементы, включая золото. Оснастившись соответствующим образом, всей семьёй мы отправились за добычей. Набрали в мешки землю с выработок, привезли на лесной ручей и стали мыть золото. Удивительное ощущение — в самый последний момент, когда на решете вроде бы и земли уже не осталось, когда думаешь: „Опять мимо“ — вдруг сверкнут на дне мелкие золотые крупинки…

Немало постаравшись, общими усилиями мы намыли примерно четверть пробирки золотых крупинок. Хранить тайну о своих старательских успехах долго я не смог. Рассказал о „достижениях“ Евгению Ивановичу. Нужно было видеть, с каким воодушевлением он взялся за дело. Отобрал у нас причиндалы — совок, решето и тому подобное, забрал мешки с землёй, отвёз к себе домой и дни напролёт, не отвлекаясь ни на какие служебные дела, мыл золото. Мыл до тех пор, пока один „знающий коллега“ популярно не разъяснил „старателям“, что они совершают уголовно наказуемое деяние, за которое полагается срок. А золото, поскольку оно государственное, подлежит регистрации и немедленной сдаче на приёмный пункт в Каслях…

Удивительный дом был у Забабахиных — без всяких украшательств и роскоши. В переднем углу, на самом видном месте — горные лыжи разных фасонов и размеров. На стене — отметины карандашом: Евгений Иванович вёл точный учёт белым грибам, которые собирала его жена Вера Михайловна. В этом деле никто не мог её превзойти. Сколько ни пытались мы пристроиться к ней в лесу, ничего не получалось: идём вроде по одним местам — у неё находка за находкой, у нас дно в корзинке никак не закроется…

Радушие в этой семье всегда было искренним. Тут всякий праздник с пирогами, на масленицу — гора блинов и тому подобное. Евгений Иванович никогда не пил хмельного, другим не препятствовал, но, как только начинался пьяный разговор, потихоньку исчезал. По части гостеприимства конкурировать с Забабахиными было невозможно. На памяти только один случай, когда наша семья смогла что-то противопоставить.

На Сахалине у нас живут родственники. И вот в один прекрасный день получаем от них посылку с красной икрой — неимоверное по тем временам количество! Что делать? Объявляем „сабантуй“: приходите, дескать, дорогие сослуживцы, с ложками — икру будем есть.

Евгений Иванович не поленился, на своём деревообрабатывающем станочке наделал много ложек (всякого рода поделки он очень любил) , раздал гостям. Теперь вообразите толпу, которая поднимается по лестнице, гремит что есть мочи ложками и скандирует: „И-кры! И-кры!!“

На работе Евгений Иванович был всегда точен, аккуратен, с трудом переносил наши развлечения — потасовки, футбол в коридоре, дурацкие игры (кто дальше толкнёт стул ногами) — и облегчённо вздыхал, когда обеденный перерыв заканчивался и наступала, как ему казалось, деловая обстановка.

Он искренне не понимал того, кто собирался в отпуск:

— Зачем вам отпуск, разве здесь плохо?

Только один раз он нарушил железный распорядок — во время Олимпийских игр. С виноватой улыбкой средь бела дня вдруг предложил:

— Поехали домой, телек посмотрим…

Сам неплохой спортсмен, скалолаз и лыжник, он и своих детей приобщал к новейшим видам спорта — водным и горным лыжам, виндсерфингу, дельтапланеризму. Несколько раз и меня цеплял к машине и катал осторожно на лыжах по льду, летом то же самое проделывал на катере — уже с водными лыжами…

Спортивных вершин я, разумеется, не достиг, но в памяти навсегда сохранил яркий образ интеллигентного, энергичного и деликатного человека.

* * *

Когда я вспоминаю свою уральскую жизнь, людей, с которыми столкнула меня судьба, перед глазами встает фигура нашего директора — Георгия Павловича Ломинского. Я вижу его доброе лицо, слышу его прибаутки, анекдоты — и отчётливо понимаю, что усилиями именно таких людей, как Г.П., строилась наша промышленность, возникали города, подобные нашему Челябинску-70 .

Не так уж часто заходил Ломинский к нам, теоретикам, но это было всякий раз, когда решался главный для нас вопрос — об испытаниях. При этом серьёзное совещание всегда превращалось в острый диспут, потому что интересы не всегда совпадали. Мы, разумеется, были преисполнены решимости внедрить все свои задумки — действительно интересные или не очень — в жизнь, в практику. Дирекция же, ограниченная в производственных возможностях, отчаянно сопротивлялась. В итоге рождались планы умеренные, без экстремизма — такие, что в конечном счёте и определяли лицо института.

Но я также помню и те немногие случаи, когда согласованные планы сдвигались руками научного руководителя и директора ради „спонтанной“ идеи. Только сейчас сознаёшь, что умеренность, которую по должности защищал Г.П., была на пользу и нам, так как заставляла больше думать и выбирать, и государству, поскольку экономила значительные средства.

Перед глазами центральная площадь города, залитая майским солнцем. Генерал-лейтенант Ломинский то ли командует, то ли принимает парад войск местного гарнизона. Старательно и важно вышагивает генерал, здоровается, приветствует войска, произносит речь, спускается с трибуны и… неожиданно мне подмигивает. Я подхожу к слегка взволнованному и вспотевшему командиру. Он ведёт взглядом куда-то за трибуну. Оказавшись там, мы выпиваем по стопке и с непроницаемыми лицами возвращаемся обратно, довольные всем миром и самими собой.

Говорят, что своими успехами японцы во многом обязаны широко культивируемому ими чувству патриотизма в отношении города, где живёшь, фирмы, где работаешь. Тот факт, что в нашем институте (во всяком случае, в те годы, когда я работал) поддерживалась доброжелательная обстановка, был развит дух соревновательности и каждый на своём месте стремился отстаивать творческое лицо коллектива, — большая заслуга наших непосредственных руководителей, и конечно, директора.

Так было заведено, что все праздники мы проводили вместе. Это сближало людей, возникало взаимопонимание. Заводилой, непременным тамадой был сам Г.П. Он любил песню и неподражаемо исполнял что-нибудь бравурное вроде „Артиллеристы, Сталин дал приказ“, „Нам ли стоять на месте“, да ещё успевал дирижировать всеми нами.

Помню, как на тридцатилетие Победы по его инициативе соорудили в ресторанном зале армейскую палатку. В ней кормили солдатскими щами и кашей и наливали в гранёный стакан полагавшиеся на фронте наркомовские сто грамм…

Как часто мы, обращаясь к прошлому, говорим: вот люди, которые творили историю, открывали новые горизонты в науке. И подчас бываем несправедливы к тем, кто не совершал великих открытий, но всегда находился рядом, создавал для этого условия и был готов при необходимости первый удар принять на себя.

* * *

Несколько лет назад ушёл из жизни Володя Нечай, ставший директором ВНИИТФ на историческом переломе 80-90-х годов . Ушёл добровольно, вопреки христианским обычаям.

В чём причина? Невнимание друзей. Не выдержал директорской ноши, которую сам взвалил на себя. Запутался в этой странной жизни с искажёнными представлениями об идеалах. Хотел многое сделать для нас — и, обессиленный, отступил…

Я помню то далёкое время 60-70-х годов , когда в рядах теоретиков появился молодой, образованный, умный, самоуверенный Нечай. Он сразу обнаружил свою незаурядность и претензию на состоятельность. Две темы, о которых я уже упоминал, были тогда в центре нашего внимания — миниатюризация и стойкость зарядов. Ими с большим успехом занимался теоретик В.З. Нечай.

После известия о его трагической смерти меня долго не оставляла мысль-загадка: что побудило прирождённого теоретика изменить предназначению и пересесть в директорское кресло? Может, неудовлетворенность собой? Может быть, считал, что его недооценивают, искал подтверждения масштабности своей личности (ведь во всех нас живёт червячок честолюбия) . Но ведь он должен был понимать, что там, „наверху“, — иной мир, с другими, не менее запутанными отношениями и житейскими проблемами…