Мертвые мстят. Рассказы американских и английских писателей - Джонатан Вуд

Я вновь сделал движение головой. На этот раз в сторону двери.

— Вам известно, где выход. Я вас провожать не буду. Стоя у лестницы, Эдвина разыграла сцену возмущения по поводу моего обращения с врачом. Лицемерные спектакли стали обычными в нашем доме, с тех пор как Род женился на ней. Папа и я в этих представлениях не участвовали.

— Я же сказала тебе, что твой отец смертельно болен. И я запрещаю тебе…

— Запрещай Роду. Возможно, твои запреты ему нравятся.

Войдя в спальню родителей, я увидел неподвижную руку Папы, немощно свисавшую с края кровати. Дым от сигареты, которую он держал между пальцами, поднимался тонкой струйкой к потолку. Когда-то эта рука обладала крепкими мускулами, и я навсегда запомнил затрещины, иногда мне достававшиеся в детстве от него. Сейчас у Папы не осталось сил, чтобы удержать перед собой сигарету. Беспомощный вид отца вызвал во мне щемящее чувство жалости, подобное чувству, которое я испытал когда-то, глядя на нашу любимую охотничью собаку, разорванную разъяренным медведем.

Побледневшая мать поднялась из кресла, стоявшего у кровати. Я заключил ее в объятия.

— Здравствуй, Мама!

Я почувствовал, как она напряглась в моих руках, но я знал, что она меня не оттолкнет. Не позволит себе этого в комнате Папы.

Услышав мой голос, больной повернул голову в нашу сторону. Серебряная седина его волос чуть заискрилась. Близость кончины придала его глазам почти прозрачность, и они были бледно-голубыми как легкая тень облаков на свежем снегу.

— Крис… Это ты, мой мальчик, черт бы тебя побрал… — медленно произнес он еле слышным голосом. — Признаться, я очень рад увидеть тебя.

— И я рад. Однако ты тут разленился, старый демон, — с любовью ответил я ему. — Как мы будем охотиться, если псарня пуста?!

— Достаточно, Крис, — вмешалась мать, пытаясь вновь покомандовать.

— Я немного посижу с отцом, Мама, — заставил я себя возразить ей как можно мягче. Понимая, что Папа угасает, я хотел разделить оставшиеся минуты его жизни.

Мать промолчала, видимо, не зная как поступить. Ее темный силуэт застыл ненадолго на пороге комнаты и бесшумно исчез. Я был уверен, что она направилась в другую комнату, чтобы позвонить по телефону Роду в банк.

В течение двух часов мы оставались одни. И почти все это время мне пришлось вести нашу беседу. Папа лежал, вытянувшись, с закрытыми глазами, словно спящий. Но время от времени по его губам пробегала легкая улыбка, особенно при воспоминаниях о том, как мы бродили по холмам в поисках золотой жилы, как играли в разбойников, когда я был мальчишкой, как однажды приручили молодого оленя, увязавшегося за нами до самого дома и вернувшегося в лес только после того, как Папа хлестнул его хворостиной по крупу.

Только после его избрания судьей мы стали отдаляться друг от друга. Мне было тогда двадцать лет, и, по-видимому, мной владела страсть к бурной жизни, которую я унаследовал от него. Но Папа, старше меня на тридцать лет, умел уже обуздать себя. Я же продолжал катиться по наклонной плоскости вниз.

В семь часов вечера мой брат Род позвал меня в гостиную. Я вышел из спальни отца и прикрыл дверь за собой. Похожий на атлета Род был выше меня ростом и выглядел солиднее. Но ему всегда недоставало мужества. Скривив рот, он уставился на меня ясными, близко посаженными глазами.

— Жена сказала мне, что ты непочтительно с ней разговаривал, — начал он таким тоном, словно отчитывал одного из своих подчиненных в банке. — Мы обсудили твое поведение с матерью и хотим, чтобы ты удалился отсюда. Мы хотим…

— Вы хотите? Пока отец дышит, этот дом все еще его. Не так ли?

Род набросился на меня с кулаками, но я увернулся от удара, оттолкнул брата плечом к стене и влепил пару пощечин. Я мог бы легко сложить его вдвое ударом по солнечному сплетению, затем оглушить ударом сложенных вместе рук по затылку и одновременно размазать его рожу о колено. И это доставило бы мне удовольствие.

Но стоило ли ради этого устраивать побег из тюряги, тащиться сюда тысячу миль, пытаясь убедить фараонов, что я мертв? Поэтому я не стал продолжать драку. К тому же, было видно, что Род испугался, и его решимость пропала.

— Грязное… Грязное животное! — прошелся он в мой адрес, прикладывая, словно женщина, ладони к побитым щекам. Затем я увидел, как глаза его театрально расширились в тот самый момент, когда до него, наконец, дошло, в какой ситуации я нахожусь.

— Ты, ты сбежал?! — выдохнул он. — Сбежал из тюрьмы?!

— Да, это так… И я намерен оставаться на свободе. Я вас хорошо знаю, всех. Меньше всего на свете вы желаете, чтобы полицейские появились здесь.

И, подражая его надменному тону, я добавил:

— О, какой, какой скандал может разразиться!

— Но тебя разыскивают?

— Они думают, что я мертв. Там, в Иллинойсе, я врезался на краденой машине в указатель движения. Автомобиль взорвался и сгорел вместе со мной.

— Ты… Ты хочешь сказать, что в машине был труп? — сдавленно пробормотал он в состоянии ужаса.

Я знал, что он подумал. Но мне и в голову не пришло объяснять, что же на самом деле произошло. В указатель врезался не я, а старый фермер, который вез меня в Спрингфилд, потому что думал, что держу револьвер в кармане пиджака, в котором ничего не было кроме сжатой в кулак ладони. И это «оружие» я наставил на него. В случившейся катастрофе меня выбросило из машины без особых ушибов. Фермер нанизался грудью на руль и тут же умер. Я снял с погибшего ботинки и одел один из моих на его ногу. Второй, с множеством отпечатков моих пальцев, бросил в сторону так, чтобы его обнаружили и он не сгорел вместе с машиной, которую я поджег. Зачем было все это говорить Роду, он все равно бы не поверил, что это правда. Да и кто другой в нее поверил бы, если бы меня поймали?

— Дай мне бутылку старого виски и пачку сигарет, — сказал я брату. — И проследи, чтобы мать и Эдвина держали языки за зубами, если кто-нибудь явится сюда и будет спрашивать обо мне.

После этих слов я приоткрыл дверь в спальню Папы и сказал чуть громче, чтобы больной слышал:

— Спасибо, Род… Так хорошо, знаешь, вновь быть дома! В тюремной камере можно быстро научиться подолгу бодрствовать или спать, смотря по обстоятельствам. Последующие тридцать семь часов, пока Папа жил, я не спал, сидя в кресле у его кровати, отлучаясь лишь по нужде в туалет и тревожно вслушиваясь в телефонные или дверные звонки. И каждый раз я думал: «Пришли за мной!»

Но мне везло. В удаче я нуждался для того, чтобы побыть с Папой до его последнего вздоха. Что будет потом, мне наплевать.

Когда наступила кончина, к постели больного приблизились Род, Эдвина, мать и доктор, который тоже явился, словно опасаясь за свой гонорар. Бледная рука отца чуть пошевелилась, и к ней припала мать, опустившись на колени у кровати. Маленькая, худенькая, с высохшим строгим лицом мать не плакала, наоборот, она казалась невероятно серьезной.