Лога - Алексей Бондин

— Мир на стану-у! — сказал Яков.

Спрашивать мальчишку Якову не хотелось. Он потоптался на одном месте, обводя глазами елань.

— Ну, чего ты! — сказала Полинарья. — Зачем пришел, спрашивай!

Скоробогатов упрямо засопел.

— Как бык упрям! — сказала Полинарья и обратилась к подростку: — Ладно ли мы идем к Тихой?

— Ой нет, что вы, тут же скоро Шумиха будет.

— Как же так? — растерянно проговорил Яков.

— Обратно надо, Яков Елизарыч!

— А ты разве знаешь меня?

— На вот! Забыли?.. По соседству старались… Малышенко я…

— Малышенко?!. Это уже Не Мишунька ли?..

— Он.

— Какой парень выправился.

Макар взглянул на Мишку, вспомнил Ваню и лягушек, которых глушил тогда Мишка.

— Ну, брат, я совсем осовел, что и людей не узнаю, — пробормотал Яков.

— Осовеешь… Растряслась погода-то!

_ Уж и верно. Ты что, страдовать приехал?

_ Да, косить приехали! Да вишь, балаган зимой

сожгли, охотники, что ли? Важнецкий балаган был!

— Пакостник народ. Ну, до увидания!..

— Прощай, Яков Елизарыч. Валяй вот так, через гору наоборот. К Золотаревке выйдешь, а там рукой подать.

«Как большой рассуждает», — подумал Яков.

— Что не правду я говорил тебе, — сказал Макар, когда они отошли от Малышенка, — пойдемте-ка, я вас доведу.

— Ой, ты, поводырь несходный! Больно скоро навострился по лесу-то ходить.

— Верно, Макарушка, пойдемте-ка, — обрадовалась мать, — я ведь тоже не толкую в лесу-то.

Когда они вошли в бор и стали подниматься в гору, Яков снова потянул вправо.

— Тятя, ты куда?

— Домой!

— Да ведь опять неладно!

— Ладно. Айда, знай.

Макар покорно пошел за ним. Полинарья, отжимая подол, чуть не заплакала.

— Сгинешь с тобой, не доживя веку! Издохнешь! Леший меня сунул с тобой идти. Грибник!

Спустя некоторое время до слуха снова ясно донесся знакомый звон ботала.

— Тятя, слышь, опять к Малышенку вышли.

— Не, это другая лошадь брякает.

— Да ты смотри!

В просвете, как в овальной раме, была видна пегая лошадь, помахивающая хвостом.

— Так, это пошто же? — удивился Скоробогатов. — Уж не бес ли меня водит! Господи, отжени от меня, беса полуденного!

— Пойдемте, говорю, выведу скоро и прямо.

— Ну пойдем, коли… — нехотя согласился Яков.

— Пойдем, Макарушка! Пусть остается здесь, — сердито сказала Полинарья. — Выворотил зенки-то, ничего не соображает.

Макар, осмотревшись, уверенно повернул обратно. Через некоторое время, Яков снова потянул вправо.

— Гляди, гляди, как олень опять понесся, — проговорила Полинарья. — Ты куда, отец?

— Домой!

— Опять неладно.

— Нет, это вы неладно, идете! — и он решительно направился в сторону.

— Да вот окаянный мужичок, вот упрямый-то конь, — проворчала Полинарья.

Через несколько минут вдали послышался голос Якова:

— А-а-ы!.

— Наплевать тебе под рыло-то-о-о, — отозвалась Полинарья.

— А-и-ы!…

— А-а-а, — отозвался Макар.

— Подожди-и-те, — кричал Яков.

Макар сбавил ходу.

— Подождите-е-е!

— Ты ведь ладно пошел!

— Там еще страшнее, — нагнав, сообщил Яков.

Обходя деревья и кустарник, осыпанный дождем, как стеклярусом, Макар уверенно шел впереди. Полинарья любовалась широкой спиной сына. Дождь стихал. Он перешел в мелкий бус. Перевалив гору, Скоробогатовы спустились к речке Золотаревке. Макар вышел прямо к месту перехода.

— Тятя, узнаешь место-то?

Яков молчал.

А когда они спускались с горы Лиственной к речке Тихой, Макар, пронзительно свистнув, весело спросил:

— Тятя, а это место узнаешь?

— Ну, погоди, не форси еще!

Видно было, что отец еще не может придти в себя. У Макара мелькнула озорная мысль. Он незаметно стал отклоняться в левую сторону. Яков и Полинарья доверчиво, шли за сыном.

Спустившись к речке Тихой, он молча ее перешел и, обогнув бором, вышел «на зады» к своей избушке.

Старшие Скоробогатовы не узнали ни своего рудника, ни своей избушки. Макар серьезным голосом сказал:

— Я думаю нам отдохнуть здесь, подсушиться, а потом и дальше, а то маменька измучилась.

— Ой, верно, Макарушка! — сказала Полинарья.

Зашли в избушку. Снимая с плеч корзинку с груздями, Яков рассматривал избушку:

— Страдуют, должно, ничего не увезено.

Макар вдруг захохотал.

— Над чем это?.. — сердито спросил Яков.

— Над тобой!

— А чего? Чем уж я так смешон?

Макар еще громче расхохотался.

— Ну вот! Чего ржешь, как кобыла над овсом!

— Тятя, ты не узнал балаган-то, что ли?

Яков недоверчиво обвел глазами избушку.

Железная печка уже весело гудела, наполняя избушку приятным теплом. Полинарья сушилась, от нее шел пар.

— Так бы и не ушла отсюда, — сказала она.

Макар опять захохотал.

— И не пойдем. Сейчас чай пить будем.

— Ты не дури, Макар!

— Я не дурю, тятя. Не узнаешь балаган-то? Наш ведь!

— Но-но… какой ты быстрый!

— Да, посмотри!

Яков потянулся, нашарил ложки.

— Будто ложки-то мои?

— А чайник?

— Ведь и верно, — обрадованно сказала Полинарья, — а картошка-то? Мешок-то ведь мой!

Яков быстро выскочил из балагана:

— Гм, ровно наш балаган-то? Стоит только не так — рылом не туда.

Залезая снова в балаган, он удивленно говорил:

— Ложки мои, картошка наша, и в ельнике ровно наш Колька ходит, а балаган не наш. Погоди, у меня под нарами топорище спрятано. — Яков торопливо залез под нары и вытащил из-под сена новое недержанное топорище: — Вот оно! Тьфу!.. Так это как же вышло-то, а?..

— Я не знаю, — улыбаясь, ответил Макар.

— Опутал… И здорово опутал.

Когда обсохли и, напившись чаю, легли на нары отдыхать, Яков вышел из балагана и обрадованно крикнул:

— Робята, а ведь балаган-то наш, Колька вон наш стоит… Тпру, тпру, тпру! Иди, хлеба дам!

Колька, поднимая спутанные ноги и побрякивая бота-лом, торопливо скакал к балагану и весело ржал.

Часто Яков задумывался, сидя на пороге своей избушки, и озабоченно говорил:

— Сниматься надо… Куда ни кинь — везде клин, везде на оборыши приходишь. Вечор обрадовался, ну, думаю, на целое место попал, а тут… Надо же на четыре аршина в земле кайлу объявиться. Как попало? Знамо, забыто и закопано. Железо в готовом виде, в откованном и с чёрнем не родится. Был тут кто-то и буторил землю.

Макар думал свое. Ему не нравилось собирать золотнички да четверти. Он мечтал о большом.

Уходя в лес с ружьем, он забирался на гору и жадно глядел в синие дали кряжей или, как рысь, взбирался на высокое дерево и, устроившись поудобней, долго смотрел в ту сторону, где синели далекие горы… Там, по рассказам отца, была платина… было много платины, не так давно охотники лили из нее пули, стреляли рябчиков.

Взгляд его часто останавливался на далекой горе Белой. Над синей ломаной полосой горизонта она выдавалась голубоватым выступом. К этой горе тянуло Макара…

В канун праздника Макар забрал оставшийся хлеб и вскинул ружье на плечо.

— Ты куда? — спросил отец.

— Пойду! Ты поезжай один домой, а я приду… Схожу постреляю.

Яков уехал, а Макар подвесил лопатку, ковш и ушел в горы.

Только на другой день к обеду он достиг подножья Белой горы. Лежа на траве, он вспоминал пройденный путь. Каждый лог, каждая речка были изрыты, перекопаны. Он понимал, что находится в самом центре платиновых разработок. Несколько раз ему встречались семьи старателей, кропотливо роющих землю. Каждая встреча, разговор раскрывали перед ним все новое и новое… Ему представлялось, что он уже начал ту кипучую жизнь, о которой мечтал. В синеве неба тихо плавали облака. Сбоку каменной осыпью навалилась гора. Его потянуло на эту гору, чтобы взглянуть оттуда на Подгорное. Не чувствуя усталости, он стал подниматься.

Высокие серые глыбы камней венчали эту гору.

Макар взобрался на вершину самого высокого шихана Точно взбунтовавшееся море, застывшее с гребнями огромных валов, раскинулось перед его взглядом.

У самого подножья лежало большое озеро, как на карте, а на берегу, с острым шпилем белой церкви, — село Белоречье.

Вдали, в сизой дымке чуть белели здания Подгорного. Позади утонула в лесистой долине старательская деревня Прохоровка. Виднелся Шайтанский поселок, а с другой стороны, как гнездо беркута, прилепился платиновый прииск Глубокий. Синел небольшой разрез, дымила короткой трубой неуклюжая драга, всунув свой хобот в глубь разреза.

Макар долго не мог оторваться от этой панорамы. Ему казалось, что он поднялся на крыльях в простор неба и парит над землей. От облаков на землю падали тени, передвигались, — точно кто-то снимал с одних гор темные покрывала и перебрасывал их на другие. Эти горы манили в свои хмурые ложбины, скрывавшие золото, платину — «антирес»!