Мужчина в колготках - Александр Валерьянович Песков

Практически по всем предметам я учился хорошо, единственное, что у меня совсем не шло — акробатика. В этом плане я был слабенький, я же в армии на турнике не висел.

Мой педагог по акробатике Юрий Андреевич Громов мучился со мной, иногда в отчаянии говорил:

— Милостивый государь, я с вами уже не могу!

На что я разводил руками, корчил рожи и отвечал:

— А что делать?!

Он хохотал надо мной, но все-таки учил. На одном из занятий по акробатике надо было делать сальто мортале: прыгнуть, сгруппироваться, перевернуться, раскрепоститься и встать на ноги. Любой студент умеет это делать, как «Отче наш». Только не Песков.

Изрядно намучившись, я взял себя в руки и решил попробовать прыгнуть без лонжи (страховка для артистов. — Прим. ред.).

Громов спросил:

— Ты точно готов?

Я гордо ответил «да», будучи, на самом деле, совсем не готовым к этому. И вот он меня страхует, я иду, он дает мне толчок, как бы переворачивает в воздухе, а тут… я передумываю «приходить» на ноги. Громов тут был совсем не при чем, он сделал все правильно, вытолкнул меня по всем правилам. Но я — «пришел» на шею.

Лежу, не шевелюсь, вокруг все бегают, с ума посходили, занятия прекратили — катастрофа, парень «сломался»… Кое-как погрузили меня на носилки, отнесли в медкабинет, благо он был рядом.

Как показало исследование, позвоночник у меня был поврежден в двух местах — 6 и 7 позвонки в шейном и грудном отделах. Все понимали, что я больше профессионально не пригоден. По профнепригодности я и был отчислен из училища. Так, в одночасье, рухнула моя мечта — быть артистом.

Теперь мне была одна дорога — обратно в Коряжму. Где в это время разворачивалась семейная драма.

За какое-то время до происшествия с сальто мортале моя мама была в отпуске, на обратном пути собиралась заехать ко мне в Москву. Поезд проезжал станицу Курганную в Краснодарском крае, где жила бабушка, папина мама. Поезд стоял там полчаса. Бабушка подошла к вагону, чтобы увидеться, передать какие-то гостинцы для меня.

Мама стала спускаться к ней из вагона. Перрон был очень низкий, а на ступенях — изморозь. Мама поскользнулась и упала, а бабушка, растерявшись, попыталась ее поднять и неудачно потянула. Итог — тазобедренный перелом со смещением. Конечно, ее сняли с поезда и отправили в больницу, надолго.

В это время мой отец загулял и ушел из семьи. Он сначала даже не хотел ехать за мамой, чтобы привезти ее домой, в Коряжму, с загипсованной ногой. Бабушка, конечно, провела с ним воспитательную работу, и он все же приехал. Всю обратную дорогу они молчали.

У матери слезы-сопли, ходить не может, потому что гипс по бедро, муж от нее уходит и даже переезжает в другой город с другой женщиной. В это время ломаюсь я. И приезжаю — еще один калека. Пытаюсь поговорить с отцом, мол, что ты творишь? Ты видишь, что с нами произошло?!

Он отвечает:

— Я ничего не могу сделать…

— Тогда ты мне больше не отец.

Потом, когда я стал старше и получил собственный болезненный и иногда горький опыт в делах сердечных, я, конечно, понял, что он действительно не мог тогда по-другому. И даже как будто не услышал этих страшных слов от меня.

* * *

И вот — приехал я, переломанный, домой. Отец ушел, мама — на костылях, ходить почти не может. Я — лежу в корсете. Обстановка в доме, конечно, нервная.

Единственным человеком, который нас поддерживал в этот непростой момент, была моя любимая 72-летняя бабулечка Маня (Мария Михайловна Вяткина, мамина мама).

Готовила, стирала, помогала нам с мамой доползать до туалета. Она юморная была, говорливая, но если что не по ней — могла и матом. Любила под настроение выпить 50 грамм водки и пела частушки. Так она нас развлекала. Пекла мои любимые шанежки («шаньги» — северное блюдо, из теста с разными начинками. — Прим. ред.) с картошкой, посыпала сверху толокном…

О том, что произошло у матери с отцом, не обмолвилась ни разу.

И только благодаря бабушке, ее энергетике этот период прошел как-то более-менее ровно, спокойно. Она буквально на своих плечах вытащила нас из этой катастрофы.

* * *

Отец уехал в Усть-Илимск, сопровождаемый проклятьями некоторых родственников. И надолго пропал из нашей жизни. Потом выяснилось, что женщина, с которой он уехал, через месяц умерла. Ходили какие-то слухи, что она была не очень хорошим человеком, и мать у нее как-то странно, неожиданно умерла, грибами ее, что ли, отравили… Но я в это не вмешиваюсь, судить не буду. Я ее видел только на фотографии.

Так отец остался в Усть-Илимске, один. Назад дороги нет, все мосты он порушил. А ведь вообще-то он хороший мужик был. Про таких говорят — «Бог его поцеловал». Общительный, любвеобильный, он со всеми моментально находил общий язык, мог говорить на любые темы. Яркий был очень, и, конечно, я — в него.

Как-то в Усть-Илимске, уже после того, как умерла та, с которой он уехал, папа заболел гриппом и пошел в поликлинику. А там женщина-врач. Разговорились. Оказалось, что она в это время тоже отходила от житейской драмы: у нее муж погиб в автокатастрофе, осталось шестеро детей. Они с папой полюбили друг друга и прожили душа в душу 25 лет (с моей мамой папа прожил 20)!

Когда все старые обиды забылись, я снова стал общаться с отцом и его новой женой Валентиной. И даже в 1993 году привез их всех (вместе с моей мамой) на мой первый сольный концерт, в концертный зал «Россия».

Они сидели все втроем в первом ряду. Папа — посередине. А я в образе Бабкиной поил их чаем в своем номере «Конфетки-бараночки». Папа плакал от счастья. После концерта поехали все ко мне домой — я тогда только-только купил комнату в коммуналке. Все спали вповалку, на полу, на каких-то одеяльцах, в окружении моря цветов, которые мне подарили на концерте. Так я их подружил. И потом они общались всю жизнь. Я даже был в Усть-Илимске, у них в гостях.

Я простил своего отца. Конечно, ему надо было тогда потерпеть, поддержать нас с мамой. Подождать два-три месяца, поднять нас на ноги. Но у него, как говорят, вожжа под хвост попала, ему надо было сегодня и сейчас. И в этом смысле я — в него. Может быть, поэтому я его и простил.

Мужик-то классный. И отец, и дед любящий… Был.

Артист «Пескоструев», картошка и