Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский

поздним вечером 14 мая 1829 года Александр Сергеевич Пушкин, успевший въехать за крепостные ворота за пять минут до их закрытия, чему и был безмерно рад, так и от того, что видят туристы XXI века, приезжающие на экскурсию в комфортабельном автобусе.

В наши дни Ананури – это обычный туристский объект средней руки, расположенный неподалеку от большого водохранилища, являющегося источником питьевой воды для столицы республики. На территории крепости имеется действующая церковь, внутри которой на землю зачем-то набросано сено (по словам местных – чудодейственное), а со стен строго посматривают на посетителей наспех отреставрированные фрески и темные иконы, лоснящиеся по краям от поцелуев прикладывающихся к ним верующих. Парочка приветливых ларьков с хорошо подобранным ассортиментом товаров и сувениров успешно служит увеличению местного товарооборота. Да, много чего теперь есть, чего и в помине не было в далеком 1962 году.

Вывалившимся из машины Мовчунам открылось довольно жалкое зрелище: заколоченная в ожидании восстановительных работ церковь Успения Богородицы, вытоптанная перед крепостью площадка, окаймленная пыльным бурьяном, да грязные козы, которые вяло бродили в поисках травы.

Чуть поодаль, на склоне, несколько молодых людей что-то возбужденно обсуждали, крича и размахивая руками. Драка казалась неминуемой. Неожиданно один из парней упал и начал кататься по земле, изо рта у него пошла пена. Остальные сразу затихли и молча смотрели, не вмешиваясь.

– Что случилось? – закричала Нина Степановна и рванулась было к месту происшествия.

– Ты куда! Стой! – с неожиданной для него ловкостью полковник схватил жену за локоть.

Та поддалась, вдруг сразу обмякла и, потихоньку всхлипывая, спрятала голову у мужа на груди.

Шофер, сидевший до этого в стороне на корточках и жевавший травинку, не торопясь, встал, расправил обеими руками брючины на коленях и, слегка прихрамывая, направился к группе молодых людей, которые послушно расступились перед ним. Подошедший наклонился к лежавшему на земле юноше, слегка тронул его носком сапога, что-то сказал на грузинском и, не оглядываясь, пошел назад.

– Ну что там, что? – бросилась к шоферу с расспросами Нина Степановна.

– Умер бичо. От нехарошей любви умер, – процедил тот сквозь зубы. И, уже идя к своей «победе» за сухим пайком, словно нехотя, добавил: – Перекисью отравился.

В глазах у неразговорчивого шофера горел огонь какой-то мрачной радости, что наводило на мысль, а уж не был ли разжалованный в сержанты лейтенант Тенгиз Кобелия к этой смерти неким непонятным образом причастен. Напомним, что бичо по-грузински означает парень; а гого – девушка. Последнее говорим на всякий случай, вдруг пригодится.

– Какой он странный, – задумчиво проговорила Нина Степановна, – шофер этот все время молчит и непонятно куда смотрит. Я его даже немножко побаиваюсь. Что ты думаешь, Саша?

Женщина явно лукавила: она прекрасно знала, куда смотрел, точнее, на кого все время косил взглядом сержант Кобелия (и это вместо того чтобы сосредоточиться на дороге), но не говорить же об этом мужу. А вот почему шофер молчит, она действительно не знала.

Александр Петрович ничего не сказал в ответ на ее страхи, а про себя подумал: «Пусть только попробует мерзавец, я ему…»

Принесенный тем временем из машины сухой паек оказался обилен и по-грузински изыскан. От цинандали полковник отказался, зато с удовольствием приложился к чаче, к которой он за последние дни успел пристраститься. Пили из небольших граненых стаканчиков, и Нина Степановна, чтобы унять волнение, тоже выкушала два стаканчика.

Тенгиз Кобелия в «застолье» не участвовал. Он скромно пристроился в сторонке с травинкой во рту и ничего не ел:

– Я в дароге никогда не кушаю, – ответил он на приглашение Мовчунов разделить с ними трапезу. – А ваабще, нам надо патарапливаться: дарога до Казбеги трудный, нехароший дарога, – парень с опаской смотрел на стремительно плывущие по небу черные тучи.

Тучи, они, как известно, всегда – «вечные странники», а вот езды до села Казбеги было не менее четырех часов. Там должен был решиться вопрос: едут ли Мовчуны дальше на «победе» с сержантом Кобелия или пересаживаются в другую машину, которую за ними должны были прислать из Орджоникидзе.

Остатки еды вместе с посудой шофер завернул в скатерть и положил в багажник. Бутылочку с чачей полковник на всякий случай оставил при себе, вместе со стаканчиком, что не ускользнуло от Нины, которая нерешительно остановилась у передней дверцы машины.

– Конечно, садись спереди, не то тебя опять начнет укачивать, – добродушно икнул Александр Петрович, забираясь к себе на заднее сиденье. – И не бойся, дружочек, в случае чего я…

– Садис! – снова, как плевок, упало за Нининой спиной. Неразговорчивый шофер сунул ей в руки нечто вроде конской попоны. – Бэри, эта эсли холодна будет, – сказал он и плотно прикрыл за Ниной дверцу.

Похожую попону получил и Александр Петрович. Полковник аккуратно свернул ее и положил рядом с собой, на портфель.

Было уже почти два часа пополудни, когда наши путешественники тронулись. Первые капли дождя неуверенно застучали по ветровому стеклу.

Кто только из русских не писал о красотах Кавказа! О них писали и Пушкин Александр Сергеевич, который, как известно, путешествовал по Военно-Грузинской дороге, но только в противоположном направлении: из Владикавказа в Эрзерум, и Михаил Юрьевич Лермонтов, которого местная природа не оставляла равнодушным. Что касается наших героев – им было сейчас не до красот. Полковнику больше всего на свете хотелось забыться, не думать о предстоящих по возвращении служебных неприятностях, чем объяснялся его преувеличенный интерес к чаче, – в обычной обстановке Александр Петрович уважал только водку. Что до Нины Степановны, то ее не покидало предчувствие того, что в ближайшем будущем ее ждет нечто новое, доселе неизведанное; хорошее или плохое – она сказать не могла, но по сторонам не глазела, сидела вся напряженная и, уставившись в ветровое стекло, следила глазами за «тиканьем» дворников: вправо-влево, вправо-влево.

Не дожидаясь, когда сзади раздастся знакомое посвистывание-похрапывание и полковник мирно заснет, шофер положил Нине Степановне руку на колено. Та вздрогнула от неожиданности, но не удивилась и не испугалась: как-никак жена боевого советского офицера. Пытаясь превратить все в шутку, она кокетливо прошептала:

– Ара… ара… и еще раз, уже с упором: – Я же сказала: «ара».

Единственное выученное Ниной Степановной грузинское слово не помогло: рука лежала как припечатанная, прожигая и плащ, и чулок. Она сделала вид, что изо всех сил пытается убрать со своего колена эту чужую требовательную руку, но быстро сдалась и даже сама прикрыла ее своею рукой с пухленькими аппетитными пальчиками с ноготками в розовом перламутре вчерашнего маникюра. Ее рука слегка подрагивала: «Как же так? Ведь если я другому отдана и буду век ему верна? Нет, это из другой оперы. Надо бы его спросить: “О, кто ты, кем ты послан мне…” – ну