Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 2. Стихотворения. Поэмы (1910–1913) - Николай Степанович Гумилев

в пространства безымянных

Мечтаний — слабого меня.

О, в сумрак отступающие вещи,

И еле слышные духи,

И этот голос, нежный и зловещий,

Уже читающий стихи!

В них плакала какая-то обида,

Звенела медь и шла гроза,

А там, над шкафом, профиль Эврипида

Слепил горящие глаза.

...Скамью я знаю в парке; мне сказали,

Что он любил сидеть на ней,

Задумчиво смотря, как сини дали

В червонном золоте аллей.

Там вечером и страшно и красиво,

В тумане светит мрамор плит,

И женщина, как серна боязлива,

Во тьме к прохожему спешит.

Она глядит, она поет и плачет,

И снова плачет и поет,

Не понимая, что всё это значит,

Но только чувствуя — не тот.

Журчит вода, протачивая шлюзы,

Сырой травою пахнет мгла,

И жалок голос одинокой музы,

Последней — Царского Села.

67. Рождество в Абиссинии

Месяц встал; ну что ж, охота?

Я сказал слуге: «Пора!

Нынче ночью у болота

Надо выследить бобра».

Но, осклабясь для ответа,

Чуть скрывая торжество,

Он воскликнул: «Что ты, гета[1],

Завтра будет Рождество.

И сегодня ночью звери:

Львы, слоны и мелкота —

Все придут к небесной двери,

Будут радовать Христа.

Ни один из них вначале

На других не нападет,

Ни укусит, ни ужалит,

Ни лягнет и ни боднет.

А когда, людьми не знаем,

В поле выйдет Светлый Бог,

Все с мычаньем, ревом, лаем

У его столпятся ног.

Будь ты зрячим, ты б увидел

Там и своего бобра,

Но когда б его обидел,

Мало было бы добра».

Я ответил: «Спать пора!»

68

Хиромант, большой бездельник,

Поздно вечером, в Сочельник

Мне предсказывал: «Заметь:

Будут долгие недели

Виться белые метели,

Льды прозрачные синеть.

Но ты снегу улыбнешься,

Ты на льду не поскользнешься,

Принесут тебе письмо

С надушенною подкладкой,

И на нем сияет сладкий,

Милый штемпель — Сан-Ремо!»

24 декабря 1911 г.

69. Родос

Памяти М. А. Кузьминой-Караваевой

На полях опаленных Родоса

Камни стен и в цвету тополя

Видит зоркое сердце матроса

В тихий вечер с кормы корабля.

Там был рыцарский орден: соборы,

Цитадель, бастионы, мосты,

И на людях простые уборы,

Но на них золотые кресты.

Не стремиться ни к славе, ни к счастью,

Все равны перед взором Отца,

И не дать покорить самовластью

Посвященные небу сердца!

Но в долинах старинных поместий,

Посреди кипарисов и роз,

Говорить о Небесной Невесте,

Охраняющей нежный Родос!

Наше бремя — тяжелое бремя:

Труд зловещий дала нам судьба,

Чтоб прославить на краткое время,

Нет, не нас, только наши гроба.

Нам брести в смертоносных равнинах,

Чтоб узнать, где родилась река,

На тяжелых и гулких машинах

Грозовые пронзать облака;

В каждом взгляде тоска без просвета,

В каждом вздохе томительный крик, —

Высыхать в глубине кабинета

Перед пыльными грудами книг.

Мы идем сквозь туманные годы,

Смутно чувствуя веянье роз,

У веков, у пространств, у природы

Отвоевывать древний Родос.

Но, быть может, подумают внуки,

Как орлята, тоскуя в гнезде:

«Где теперь эти крепкие руки,

Эти души горящие — где?»

70. Отравленный

«Ты совсем, ты совсем снеговая,

Как ты странно и страшно бледна!

Почему ты дрожишь, подавая

Мне стакан золотого вина?»

Отвернулась печальной и гибкой...

Что я знаю, то знаю давно,

Но я выпью и выпью с улыбкой,

Всё налитое ею вино.

А потом, когда свечи потушат,

И кошмары придут на постель,

Те кошмары, что медленно душат,

Я смертельный почувствую хмель...

И приду к ней, скажу: «Дорогая,

Видел я удивительный сон,

Ах, мне снилась равнина без края,

И совсем золотой небосклон.

Знай, я больше не буду жестоким,

Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним

Я уеду, далеким, далеким,

Я не буду печальным и злым.

Мне из рая, прохладного рая,

Видны белые отсветы дня...

И мне сладко — не плачь, дорогая, —

Знать, что ты отравила меня».

71. Сонет

Я, верно, болен: на́ сердце туман,

Мне скучно всё, и люди, и рассказы,

Мне снятся королевские алмазы

И весь в крови широкий ятаган.

Мне чудится (и это не обман):

Мой предок был татарин косоглазый,

Свирепый гунн... я веяньем заразы,

Через века дошедшей, обуян.

Молчу, томлюсь, и отступают стены —

Вот океан, весь в клочьях белой пены,

Закатным солнцем залитый гранит,

И город с голубыми куполами,

С цветущими, жасминными садами,

Мы дрались там... Ах, да! я был убит.

72. На море

Закат. Как змеи, волны гнутся,

Уже без гневных гребешков,

Но не бегут они коснуться

Непобедимых берегов.

И только издали добредший

Бурун, поверивший во мглу,

Внесется, буйный сумасшедший,

На глянцевитую скалу