Сейф - Эрнст Сафонов

Он все жадно выискивал глазами кого-то в зале... Не мать. Знал, что та слегла, в больнице находится. Зинаиду, скорее всего... И не видел. Ни в первый день суда, ни во второй, ни в третий. Не было в зале Зинаиды, не пришла. И Петька вдруг забился в истерике, так что конвойные вынуждены были подхватить его под локти, крепко держали. А он неистово рвался к Гошке Устюжину, кричал сквозь рыдания:

— Ты жизнь мою погубил же, злодей! Ты погубил!..

Пенилась кровь на покусанных губах, зубами скрежетал, выбил ногой несколько точеных столбиков решетчатого барьера, отделявшего скамьи подсудимых от зала... Председательствующий вынужден был объявить, что заседание суда переносится на другой день.

А потом Петька был тих, на Устюжина не обращал никакого внимания, смущенно и заискивающе ловил вопросы судей, охотно отвечал на них, говорил много, припоминал подробности, иногда даже снова возвращался к какому-нибудь уже рассказанному им и запротоколированному эпизоду: «Извиняюсь, однако вот что мы упустили...»

Он старался — и никаких темных мест в разбираемом деле для суда уже не оставалось.

— ...Пятый или шестой вечер, — показывал Петька, — мы играли в карты, в «китайского дурака», или еще такую игру называют «хлюст». Я уже к тому времени, после того, как мне вначале очень везло, проиграл и те сто восемьдесят рублей, что Зина дала на подготовку к нашей свадьбе, и те девяносто, что у матери взял. А тут азарт, стеснение в груди, как в тумане... Вот, думаешь, придет тридцать очков, даже тридцать одно, случается такое, и если не в выигрыше будешь, хоть свое назад возьмешь! Ведь держал же в руках до этого четыреста рублей! А Гошка, то есть Устюжин, подзадоривает: тут, Петух, обманчиво — сейчас мне фартит, через минуту тебе будет... Хорошо, я опять!.. Покороче об этом? А если покороче — наступает невыносимый момент, когда Устюжин говорит мне: или цвет в натуре, что означает «покажи наличие», или прекращаем игру! А у него уже двести семьдесят моих, два обручальных золотых кольца, что матерью к свадьбе куплены — мне и Зине, да еще кое-что по мелочи. В процессе игры пили — голова у меня по этой причине была легкая, а вообще-то дурная. Вскочил — и домой к себе. У матери на дне сундука, знал, пятьсот рублей лежало. Глянул: тут! Она с парниковыми огурцами в Архангельск ездила, на северном рынке полтыщу выручила... И с этих пятисот рублей мне опять стало везти, я дрожал, помню, да деньги по карманам рассовывал!

...Мы сидели у Китайцевых в задней комнате, в чулане, можно считать. Дверь Устюжин на крючке держал, чтоб Фима нос не совала. Они к тому ж в ссоре были... Мне по-прежнему фартило. Было часов семь-восемь, еще не смеркалось. Слышим — за стеной, за перегородкой вернее, разговор. К Фиме кто-то пришел. Это Наталья Огурцова была, кассир с фабрики. И опять же слышим, как Фима рассказывает ей, что ее ждут в универмаге, надо выкупить какую-то там дорогую шубу, а у нее ста рублей не хватает. Я еще в своем тогдашнем картежном дурмане, помню, подумал: «Какие деньги — сто рублей!» А Наталья Огурцова ответила, что у нее дома ста рублей нет, должна была она сегодня выдавать зарплату, но помешал пожар в цеху, и ее кровные заработанные тоже остались в сейфе, в кассе... «Вот где цвет[1], — шепнул мне Устюжин, — вот бы нам его, чтоб совсем красиво развернуться!..» Я же, повторяю, выигрывал, все во мне пело, клубилось, я добрый и болтливый тогда был. И принялись мы вроде бы шутейно обсуждать, сколько может быть денег в сейфе, не мешало б сейчас этот железный ящик поставить меж нами, ставки б тогда космические были... Так глупо шутили, развлекались, я уже золотые кольца себе на палец надел, настроение радостное продолжалось, и, не отрицаю, сказал Устюжину: «Была б охота, а сейф оттуда вытащить — плюнуть! Лаз в подвал есть, пол там, видать, до сих пор не перебирали, ломиком поддеть — и готово!

СУДЬЯ. Получается, что мысль подали вы?

— Шутейно говорил, однако, чего ж, говорил... Устюжин, посмеиваясь, стал расспрашивать, что да как, откуда знаешь. Я, помнится, расхвастался окончательно. Как же, хвастаюсь, не знать, сам лаз закапывал, а, если хочешь, тот дом мне не совсем чужой, купец Гундобин — он мне по матери прадед...

СУДЬЯ. Это правда?

— Да к делу отношения, по-моему, не имеет, хоть правда, так оно и есть. А Устюжин, он уж тогда, понимаю, прицелился, намерение затаил, говорит мне: «Сейф возьмешь — как наследство получишь!» Я даже засмеялся, очень смешно стало. А он так и сказал: «Наследство...» А я меж тем вовсю катился вниз — опять Устюжин в удаче торжествовал. На этот раз особенно ловко у него скроилось: полчаса не прошло, как я уже вдругорядь кольца с пальца снял... «Хватит, — сказал Устюжин, — поиграли!»

...Хоть в петлю лезь, душа на части разрывалась, гиблое было мое состояние. Уже ничего не могло нравиться, стакан водки выпил, будто воду. Я раньше играл как? Десятка, от силы четвертной — весь солидный выигрыш-проигрыш. А тут, кольца посчитать, тыща рублей! В кино такое можно увидеть — а тут сам, я, своим желанием!.. Понятно, гражданин судья, буду короче, по существу... А короче — Устюжин вроде как сжалился и отдал мне одно кольцо, однако заявил: играть с тобой на него не буду, потому что кольцо тебе для свадьбы потребуется. Сказал он мне так, я про свадьбу вспомнил — и заплакал. Стыдно признаваться, но плакал, как малый ребенок. Устюжина просил другое кольцо отдать, а он, Гошка, говорит: «Не отдам. Что выиграно — свято. Тебя ж никто не неволил...» И предложил он: надо, мол, успокоиться, проветрить головы, поедем на озеро, рыбу половим, а там, глядишь, придумаем, безвыходных положений не бывает. Я за веслами к себе во двор пошел, ничего кругом не видел... И встретились на озере. У Гошки... то есть Устюжина... был под мышкой сверток, а в нем, я после увидел, рогожный мешок и четыре бутылки «Стрелецкой». «Зачем мешок?» — спросил я. «Ноги им оберну, они у меня от сырости на воде мерзнут», — ответил он.

...Весь я уже безответственный был, соображал плохо, считал, что человек я гадкий, дерьмо, ломаной копейки не стою, у матери и Зины прощенья мне не заслужить, а потому, выпив из горлышка «Стрелецкую» до дна, пока одну бутылку, я фактически дал согласие Устюжину. «Пропадать — так с музыкой!» — сказал я. «А мы не пропадем, — сказал он, — мы на белых конях гарцевать будем!» Про белых коней точно помню, хоть, возможно, подумаете, что много выпил я тогда, преувеличиваю. Я вроде бы удивился в тот миг: зачем нам на белых конях, что мы, цыгане какие? Полководцы?

...Когда мы переправили сейф на тот берег, схоронили его на торфяном болоте и снова возвращались, я уже без разговоров понимал, что измарал себя так — ничем не очиститься, сидел в жидком, как говорится, по грудку, а теперь со всей макушкой. «Дурак», — сказал я сам про себя Устюжину. Он ударил меня кулаком в лицо, а другим ударом вышиб из лодки. Я плавал, он бил меня веслом, куда попадя, я чуть на дно не ушел. Потом Устюжин поймал меня за волосы, втащил, избитого и нахлебавшегося воды, в лодку, сказал: «Сделал — молчи. Я ведь и убить могу. Уловил, козел?» Достал из-под куртки обрез от охотничьего ружья и больно ткнул им мне в губы. Я попросил у него прощенья. За что, спрашиваете... Не знаю. Я был подавлен морально и физически.

...Когда из нехороших намеков пришедшего ко мне Куропаткина я понял, что он знает про нас, я, больной весь, с температурой, встал с постели и сказал ему: «Пойдем!» Куропаткин предупредил меня, что оставил записку, в которой написал, что пошел ко мне и я с сообщником могу даже убить его. «Так что, Петр, смотри, — предостерегал он, — не делай глупостей...» Я привел его к Устюжину. У Гошки глаза сделались как у волка, ведь он предупреждал, чтоб мы на людях не встречались, но я вслух быстро сказал: «Этот старик, Гоша, выследил нас!» Устюжин прыгнул к Куропаткину, схватил его за горло, крича при этом: «Его тогда кончать надо!» Куропаткин захрипел, стал синеть, мне было боязно и безразлично одновременно, вроде как это не рядом происходило, не в моей жизни, и я отвернулся к окну. Потом вспомнил про записку и сказал: «Он, Гоша, записку оставил...» Повторяю, что я температурил в тот период и сильно это на себе чувствовал. Устюжин стал выводить старика из обморока, чего-то спрашивал у него, интересовался, старик отвечал, умолял пощадить его, я догадался, что убийства не случилось, очень был доволен этим. И тут увидел в окно: милиция! «Гоша, — сказал я, — за нами идут!» Он тоже выглянул в окно, заметался по комнате и со словами: «Заложил, паскуда!» — ударил старика Куропаткина табуреткой по голове. «Чего стоишь, — крикнул мне, — заложи дверь на засов!»

...Куропаткин лежал убитый, а я ждал, чего Устюжин сделает дальше. От температуры и ужаса я был весь огненный. Устюжин выскочил из чулана, вооруженный уже знакомым мне ружейным обрезом шестнадцатого калибра и финкой. Приказал: «На чердак!» Я вот так — видите? — отрицательно покачал головой, это означало: я никуда не пойду. Тогда Устюжин крикнул: «Ты чего — покажешь им, где сейф? А ведь покажешь, козел!» И он споднизу воткнул мне финку в живот. Но я отдернулся и рухнул на пол, как смертельно пораженный. На самом деле финка вошла неглубоко, не причинив мне большой беды. Устюжин наступил на меня и помчался на чердак, потому что в дверь уже стучали: «Открывайте!»