Повести - Быков Василь Владимирович

У Ивана в подплечье от злости на этого выродка даже онемели скулы - так захотелось выскочить и

всадить ему в брюхо десяток пуль. Но он не знал, сколько еще там подручных, и снова недоброе

предчувствие завладело им: он понял, что этот - не немец, свое дело он знает отменно.

- Глух, нэси солому. Ты, Жупан, тэж. Зараз мы дознаемось, дэ вин ховается. Мы його подсмажэмо.

Во дворе затопали шаги, стукнули где-то поблизости двери - видно, люди побежали в сарайчик. Иван

догадался, что задумал этот, не дожить бы ему до воскресенья, Гриц. «Неужели он решится поджечь,

неужели так поступит со своим человеком, который этого негодяя еще называет кумом?» - мучительно

думал Иван.

Под окнами что-то зашуршало, свет в подпечье померк. «Наверное, положили солому», - заметил про

себя Иван. Потом все притихли, не стало слышно ни шагов, ни разговора. И вдруг отчаянно и дико

закричала женщина, можно было подумать, будто жгут ее самое, а не хату. За ней заголосили дети, сразу

же зачадило дымом. Иван понял, что все пропало, что сгорит сам и еще загубит детей. Надо было

вылезать, пристрелить этого мерзавца, но у него все еще теплилась надежда - может, не подожгут,

только попугают. Опять же дать загореться хате, а уж потом вылезти - не слишком ли велика кара для

него и для этой семьи! Иван не знал, что делать, хоть и понимал, что надо в считанные секунды на что-то

решиться.

Видно, он все же выскочил бы из подпечья (он уже был готов к этому), как вдруг с причитаниями и

проклятиями в хату кинулась хозяйка. Прежде чем он успел догадаться зачем, она затопала возле печи

и, согнувшись, сквозь слезы закричала:

- Вылазь! Вылазь! Хату палять из-за тэбэ, проклятый! Душегуб, звидкиля тэбэ принесло? Вылазь!

Иван с облегчением вздохнул: вот и кончилось все (хотя такого конца он не ждал), сунул автомат под

мусор в углу и вылез. Злости на эту женщину у него не было, стало только обидно и жалко, что так глупо

оборвался такой долгий и такой трудный путь...

Он ступил на порог - отрешенный от всего и спокойный. Во дворе на него по-волчьи уставились

четверо мужиков, среди которых особенно выделялся один - здоровенный верзила в светлых кортовых

штанах и с голубой повязкой на рукаве. Это, видно, и был Гриц. В руках он держал немецкий карабин на

взводе. Иван определил это по затвору и подумал, что убить его тут они не посмеют - передадут немцам.

Так оно и случилось.

10

Непрестанно ощущая в себе тревогу, Иван оглядывался и вслушивался, боясь, чтобы немцы не

пустили собак, но время шло, а кругом было тихо. Тогда пришла уверенность, что австриец их все же не

выдал, а мотоциклисты их следов не нашли и пока оставили беглецов в покое. К тому же, видимо, они

забрали труп сумасшедшего - было с чем возвратиться в лагерь. От таких мыслей тревожное

возбуждение постепенно улеглось, уступив место другим заботам и помыслам.

Расселина, напоминавшая глубокий кривой коридор, постепенно сужаясь, вела и вела их вверх. Почти

не останавливаясь, они лезли по ее дну часа четыре, если не больше. Стало холодно, и, наверное, от

высоты слегка закладывало уши. Солнце так ни разу и не заглянуло сюда; наконец исчезла за облаками

и сияющая голубизна неба - сизые клочья тумана, цепляясь за острые вершины утесов, быстро неслись

над расселиной. Откуда-то подул, все больше усиливаясь, порывистый ветер, похолодало так, что не

согревала и ходьба. Они не могли увидеть отсюда, как далеко отошли от города, но Иван чувствовал, что

взобрались высоко, иначе не пробирала бы так стужа. И все же тужурку с завернутым в нее хлебом Иван

не надевал. Он понимал, что главное еще впереди, что похолодает сильнее, возможно, придется идти по

снегу. Правда, о себе Иван не очень беспокоился, он мог бы идти и быстрее. Хоть и устал и болели

сбитые на камнях ноги, но он был еще способен на большее - в который раз выручала его природная

сила, нетребовательность к условиям жизни, и конечно, суровая армейская закалка. Не раз, бывало, в

плену, когда другие выбивались из сил, ослабевали и падали от голода, усталости и бессонницы, он все

выдерживал. Он начал уже думать, что и сейчас как-нибудь выдюжит, перейдет хребет (не может того

быть, чтоб не перешел), лишь бы только жить, вынесет, стерпит все, на свободе - не в лагере.

18

Вот только Джулия...

Девушка с заметным усердием лезла за ним и теперь почти не отставала, но он, часто

останавливаясь, испытующе и настороженно поглядывал на нее. Чувствуя его внимание, Джулия каждый

раз старалась улыбнуться в ответ, сделать вид, что все хорошо, что она ничего не боится и у нее еще не

иссякли силы. Однако несвойственная ее порывистой натуре замедленность движений красноречивее

всего свидетельствовала о чрезмерной ее усталости.

И вот, выйдя из-за поворота, они увидели, что приютившая их расселина оборвалась, упершись в

крутую скалу. Как ни хотелось, все же надо было вылезать наверх - на голые, открытые ветру скалы.

Иван повернул на крутой склон, вскарабкался почта до самого верха и, опустившись на одно колено,

подождал Джулию. Она лезла несколько медленно, опустив голову; Иван оперся ногой о выступ, подал

ей руку. Девушка вцепилась в нее своими мягкими холодными пальцами, и он потащил ее вверх.

Они выбрались на голый, крутой каменистый гребень, но ничего вокруг не успели увидеть. Сразу им в

грудь ударил упругий ветер, сверху нахлынули, обволокли все вокруг рваные клочья тумана,

стремительная промозглая мокредь закрыла небо, словно холодным паром окутала их. Правда, туман не

был сплошным - в редких его разрывах там и сям мелькали мрачные скалы, далекие синеватые

просветы, но рассмотреть местность было нельзя. Тогда они остановились. Джулия прислонилась

плечом к выступу скалы. Ветер рвал ее одежду, трепал ее волосы. Стало еще холоднее. Иван развернул

на земле потертую, из желтой кожи тужурку, вынул из нее хлеб и шагнул к Джулии.

- О нон... Нет! Я тепло, - сверкнула она на него оживившимися вдруг глазами и вскинула навстречу

руку. Иван молча накинул ей на плечи куртку. Девушка, закутавшись в нее, съежилась, вобрала в

воротник голову. Он присел рядом.

- Иль панэ - хляб! - поняв его намерение, сказала она и проглотила слюну. Он сперва осмотрел

буханку, прикинул на руке, будто определяя вес и ту самую минимальную норму, которую они могли

позволить себе в этот раз съесть, и вздохнул: уж очень мизерной оказалась она. Джулия опустилась на

землю и подвинулась к нему. Боясь раскрошить буханку, Иван не стал отламывать от нее, а поднял

острый обломок камня и, примерившись, начал осторожно отрезать кусочек. Девушка с каким-то

радостным умилением в глазах покорно следила за движениями его пальцев, глядя, как он режет и как

делит отрезанное пополам, отламывая от одной половины и прибавляя к другой.

- Хорошо?

- Си, си. Карашо.

Снова будто не стало ни стужи, ни усталости. Джулия засияла глазами, с нетерпением ожидая, когда

будет разрешено съесть эту пайку. Но Иван с завидной выдержкой еще раз подровнял куски и лишь тогда

сказал девушке:

- А ну, отвернись.

Она поняла, не вынимая из-под тужурки рук, быстро повернулась, и он прикоснулся пальцем к кусочку

с добавкой:

- Кому?

- Руссо! - с готовностью сказала она и обернулась.

Иван бережно взял маленький кусочек, чуть быстрее схватила второй она.

- Гра... Спасибо, руссо.

- Не за что! - сказал Иван.

- Руссо! - торопливо жуя и кутаясь в тужурку, позвала Джулия. - Как имеется твое имья? Иван, да?

- Иван, - слегка удивившись, подтвердил он.

Она заметила его удивление и, откинув голову, засмеялась:

- Иван! Джулия угодаль! Как ето угодаль?

- Нетрудно угадать.