Повести - Быков Василь Владимирович

- Нон лагерь!

- Не пойдешь в лагерь? Куда же ты тогда денешься?

29 Все, Иван! (итал.)

24

Она замолчала и снова поникла, сжалась в маленький живой комочек.

- Замерзнешь же! Чудачка! Загнешься к утру, - смягчившись, сказал он.

Ветер сыпал снежной крупой, крутил вверху и между камнями. Хотя снег, был мелкий, все вокруг

постепенно светлело, стала заметна тропа, и проглядывались изломы камней. Без движения, однако,

тело быстро остывало и содрогалось от стужи, переносить которую становилось уже невмоготу.

- А ну вставай! - Иван рванул ее за тужурку и по-армейски сурово скомандовал: - Встать!

Джулия, помедлив, поднялась и тихо поплелась за ним, хватаясь за камни, чтобы не упасть. Иван,

насупившись, медленно шел к тропе. Он уже начал думать, что все как-нибудь обойдется, что самое

худшее в таком состоянии сбиться с ритма, хотя бы присесть, и тогда потребуется значительно больше

усилий, чтобы встать. Вдруг уже возле самой тропы сильный порыв ветра стеганул по лицам снежной

крупой и так ударил в грудь, что они задохнулись. Джулия упала.

Иван попытался помочь ей подняться, взял девушку за руку, но она не вставала, закашлялась и долго

не могла отдышаться. Наконец, сев на камень, тихо, но твердо, как об окончательно решенном, сказала:

- Джулия финита. Аллее! Иван Триесто. Джулия нон Триесто.

- И не подумаю.

Иван отошел в сторону и тоже сел на выступ скалы.

- А еще говорила, что коммунистка, - упрекнул он. - Паникер ты!

- Джулия нон паникор! - загорячилась девушка. - Джулия партыджано.

Иван уловил нотки обиды в ее голосе и ухватился за них. «Может быть, это растревожит ее», -

подумал он.

- Трусиха, кто ж ты еще?

- Нон трусиха, нон паникор. Силы малё.

- А ты через силу, - уже мягче сказал он. - Знаешь, как однажды на фронте было? На Остфронте, куда

ты собиралась. Окружили нас немцы в хате. Не выйти. Бьют из автоматов в окна. Кричат: «Рус,

сдавайсь!» Ну, комвзвод наш Петренко тоже говорит: «Аллес капут». Взял пистолет и бах себе в лоб. Ну

и мы тоже хотели. Вдруг ротный Белошеев говорит: «Стой, хлопцы! Застрелиться и дурак сумеет. Не для

того нам Родина оружие дала. А ну, - говорит, - на прорыв!» Выскочили мы все в дверь, да как ударили из

автоматов и кто куда - под забор, в огороды, за угол. И что думаешь: вырвались. Пятеро, правда,

погибли. Белошеев тоже. И все же четверо спаслись. А послушались бы Петренко, только бы на руку

немцам сыграли: никого и стрелять не надо, бери и закапывай.

Джулия молчала.

- Так что, пошли?

- Нон.

- Ну какого черта? - весь дрожа от холода, начал терять терпение Иван. - Замерзнешь же, глупая.

Стоило убегать, столько лезть под самое небо?

Она продолжала молчать.

- На кой черт тогда они себя подорвали! - сказал он, вспомнив погибших товарищей. - Надо, чтоб хоть

кто-нибудь уцелел. А ты уже и скисла.

Он вскочил, чувствуя, что насквозь промерз на ветру, зашагал по тропе - на сером снегу отпечатались

темные следы его босых ног. Хорошо еще, что не было мороза, иначе им тут верная смерть. Минуту

спустя он решительно остановился напротив Джулии.

- Так не пойдешь?

- Нон, Иван.

- Ну, как хочешь. Пропадай, - сказал он и тут же потребовал: - Снимай тужурку.

Она слабо зашевелилась, сняла с себя тужурку, положила ее на камень. Потом сбросила с ног

колодки и поставила их перед ним. Иван застывшей ногой отодвинул колодки в сторону:

- Оставь себе... В лагерь бежать.

А сам напялил на широкие плечи тужурку, запахнулся, сразу стало теплей. Он чувствовал, что между

ними что-то навсегда рушится, что нельзя так относиться к женщине, но у него теперь прорвалась злость

к ней, казалось, будто она в чем-то обманула его, и потому невольно хотелось наказать ее. Мысленно

выругавшись, он, однако, почувствовал, как нелегко уйти, расставание оказалось до нелепости грубым,

хотя он старался заглушить все это злостью. И все же он не мог не понимать, что Джулии было очень

трудно и что она по-своему была права, так же как в чем-то был несправедлив он, - Иван чувствовал это,

и его злость невольно утихала.

Он сделал шага два по тропинке и повернулся к ней.

- Чао! - сжавшись на камне, тихо и, похоже, совсем безразлично сказала она. Это слово сразу

напомнило ему их вчерашнюю встречу, и тот радостный блеск в ее сверкающих глазах, удививший его в

лесу, и ее безрассудную смелость под носом у немцев, и Ивану с гало не по себе. Это не было ни

жалостью, ни сочувствием - что-то незнакомое защемило в груди, хотя вряд ли он мог в чем-нибудь

упрекнуть себя и, пожалуй, ничем не был обязан ей. «Нет, нет! - сказал он себе, заглушая эту

раздвоенность. - Так лучше!» Одному легче уйти, это он знал с самого начала. Ему вообще не надо было

связываться с ней, теперь у него на плечах тужурка, немного хлеба - на одного этого хватит дольше, он

будет экономить - съедать по сто граммов в день. Один он все стерпит, перейдет хребет, если бы даже

пришлось ползти по пояс в снегу. Он доберется в Триест, к партизанам. Зачем связываться с этой

девчонкой? Кто она ему?

25

Он торопливо взбежал на крутизну, будто спеша отрешиться от мыслей о ней, брошенной там, внизу,

но совладать со смятением своих чувств так и не смог. Что-то подспудное в нем жило иной логикой, ноги

сами замедлили шаг, он оглянулся раз, другой... Джулия едва заметным пятном темнела на склоне. И ее

покорная беспомощность перед явной гибелью вдруг сломала недавнее его намерение. Иван, сам того

не желая, обернулся и, не преодолев чего-то в себе, побежал вниз. Джулия, услышав его, вздрогнула и

испуганно вскинула голову:

- Иван?

- Я.

Видимо догадываясь о чем-то, она насторожилась:

- Почему?..

- Давай клумпес!

Она покорно вынула из колодок ноги, и он быстро насунул на свои застывшие ступни эту немудреную

обувь, в которой еще таилось ее тепло. Затем скинул с себя тужурку:

- На. Надевай.

Все еще не вставая с места, она быстро запахнулась в тужурку, он, помогая, придерживал рукава и,

когда она оделась, взял девушку за локоть:

- Иди сюда.

Она упрямо отшатнулась, вырвала локоть и застыла, уклонившись от его рук. Из-под бровей

испытующе взглянула ему в лицо.

- Иди сюда.

- Нон.

- Вот мне еще «нон»...

Одним рывком он схватил ее, вскинул на плечо, она рванулась, как птица, затрепетала, забилась в

его руках, что-то заговорила, а он, не обращая на это внимания, передвинул ее за спину и руками

ухватил под колени. Она вдруг перестала биться, притихла, чтоб не упасть, торопливо обвила его шею

руками, и он ощутил на щеке ее теплое дыхание и горячую каплю, которая, защекотав, покатилась ему

за воротник.

- Ну ладно. Ладно... Как-нибудь...

Неожиданно обмякнув, она прильнула к его широкой спине и задохнулась. Он и сам задохнулся, но не

от ветра - от того незнакомого, повелительно-кроткого, величавого и удивительно беспомощного, что

захлестнуло его, хлынув из неизведанных глубин души. Недавнее намерение бросить ее теперь

испугало Ивана, и он, тяжело погромыхивая колодками, полез к перевалу.

13

Снежная крупа уже густо обсыпала шершавые камни. Деревяшки скользили по ним на очень крутых

местах, и, чтобы не упасть с ношей, Иван старался идти боком, как лыжник при подъеме на склон.

Сначала он не чувствовал тяжести ее маленького тела - слегка поддерживая ее за ноги и согнувшись,

упорно лез вверх. Но скоро порыв его все же ослабел, появилось желание остановиться, выпрямиться,

вздохнуть - в груди не хватало воздуха. Правда, он согрелся, разгоряченному телу нипочем стал горный

ветер, внутри тоже горело, от удушья раздирало легкие.