Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл - Михаил Казовский

- Мы коней лишних не имеем. Сядете вдвоём - или же пойдёте пешком.

- Ты за это поплатишься, Кондувейка. Половец расплылся:

- Знаешь Кондувея? Очень хорошо. Кондувей не поплатится, потому что волен, как сокол. Мне никто не указ, что хочу, то и ворочу.

5

Долгорукий сидел в длинной светлой гриднице - главной зале княжеского дворца. Стены были расписаны разноцветным орнаментом, сценами из жизни киевских правителей, их семейств. Вдоль огромного длинного стола пировали дружинники, местные бояре и старейшины города. Сразу по правую руку от Юрия восседал в белом клобуке митрополит всея Руси. Подавальщики разливали в кубки вино, уносили блюда с объедками, приносили новые яства; распоряжался действиями слуг специальный боярин - стольник.

Из дверей появился княжеский глашатай и торжественно объявил, что турпеи привезли галицкого княжича, пойманного за городом на речном берегу. По рядам пирующих прокатился одобрительный ропот. Юрий, развалившийся в здоровенном кресле красного дерева, толстый, некрасивый, вытер сальные пальцы, как тогда было принято, о бороду и не слишком трезво потребовал:

- Пусть его введут!

Осмомысл взошёл по ступенькам и предстал перед кие-во-суздальскими вельможами - долговязый, бледный, в перепачканных глиной одеяниях; близоруко разглядывал пьющий и жующий народ. Жирный Долгорукий с дряблыми щеками в розовых прожилках сразу показался ему малосимпатичным. Тем не менее юноша склонил голову и приветствовал всех, приложив руку к сердцу:

- Здравия желаю князю Георгию и честному собранию.

- Киевскому великому князю, - подсказал ему кто-то из сидящих.

- Киевскому великому князю, - согласился молодой человек, не смутившись. - Аз есмь Христофор-Ярослав, Володимеров сын, что сидит в Галицкой земле. И вельми сожалею, что родитель мой, изменив посулам, не пришёл с войсками к Переяславлю, как и было между вами гово-рено. Коли можешь - прости его. Он бывает горяч не в меру.

Кротость и смирение княжича обществу понравились. Юрий улыбнулся:

- Где ж теперь твой папашка буйный, этакий подлец, сукин кот?

Пропустив ругательства мимо ушей, галичанин ответил:

- Ведать сие не ведаю. Знать, шмыгнул через окружение, поскакал на родину. Он ещё раскается, вот увидишь, станет просить о мире. Как и я прошу ныне. Ибо враг один у меня с тобою - Изяслав. А иных не зрю. И тебе готов подчиниться как отцу второму.

Долгорукий развёл руками:

- Лучше и не скажешь. Ты смышлён, как я погляжу. Верно, будто кличут тебя меж своими Осмомыслом?

Тот потупил очи:

- Э, пускай себе кличут, всё едино. Ить собака лает, а ветер носит…

- Нет, считаю, прозвище не зряшное. А слыхал ли, сыне, что желал я выдать дщерь мою, Ольгу, за тебя?

- Слыхивал, конечно.

- И согласный взять ея в жены?

- Был бы рад зело. Коли ты не против.

- Я подумывал о разрыве - после вероломства Владимирки. Но теперь, заведя знакомство с тобою, снова предлагаю. Так когда ж венчание?

- По твоей воле, княже. У меня именины вскорости, и неплохо было бы совместить оба эти празднества.

- Почему бы нет? Так сему и быть. Нынче же пошлю в Суздаль за невестой. А сейчас присаживайся за стол вместе с нами, выпей, закуси. Дай тебя обнять, будущий зятёк! - Стиснув Ярослава, уколол его щёку бородой, подышал ему в нос винным перегаром и, не выпуская из лап, громко провозгласил: - За тебя, жениха моей Ольгушки, славного наследника галицкого престола!

- Любо, любо! - поддержали гости.

В ходе пира многие подходили знакомиться. Первым оказался Святослав Всеволодович - сын того Всеволода, что сидел раньше в Киеве и всё время конфликтовал с Владимиркой; после смерти отца Святослав возжелал занять его место, но престол захватил дядя Изяслав; ненависть к Изяславу и соединила наследника Всеволода с Юрием Долгоруким.

- Разреши приветствовать тебя на святой киевской земле, - обратился тот к Осмомыслу. - Мы с тобой почти что ровесники, и за нами будущее: старики уйдут, нас оставят княжить. Надобно дружить, а не ссориться, дабы Русь не делить на вотчины. Так ли?

- Вне сомнения, Святославе, - согласился молодой человек. - Наши с тобой родители враждовали, ну а нам до того дела нет. Я на Киев не претендую. Коли станешь великим князем - голову склоню пред тобою без колебаний.

Собеседник сжал его руку. Коренастый, молодцеватый, с пышными усами и широким, чуть приплюснутым носом, он смотрел в глаза прямо, улыбался кончиками губ и казался намного более зрелым мужчиной, чем Ярослав, хоть и был всего на три года старше. И не выглядел столь себе на уме, как его рыжий тёзка Святослав Ольгович из Новгорода-Северского.

А одним из последних возле галичанина появился круглоголовый крепыш с толстой бычьей шеей и широкой грудью богатыря. Красный сабельный шрам разрезал его лоб сверху вниз и, минуя глаз, небольшой полоской безобразил правую щёку. Усмехнувшись, незнакомец спросил:

- Что, не признаёшь?

Сын Владимирки близоруко сощурился и ответил:

- Нет, прости, вроде не припомню.

- Да куда тебе помнить-то! Был совсем щенком, как сбежал я из Галича и осел в Берладе…

Осмомысл приоткрыл от удивления рот:

- Ты - Иван? Ростиславов сын?

- Наконец-то понял! - Витязь скрестил руки. - Да не бойся, не укушу. Коли мы с тобой в дружбе с Долгоруким, я тебя не трону. И вообще, ты мне безразличен. Зуб имею на родителя твоего. Наш расчёт с ним ещё грядёт… - Быстро наклонившись к уху юноши, с жаром проговорил: - Но не смей занимать галицкий престол. Это место моё! Не уступишь - убью!

Сердце заколотилось в груди жениха Ольги Юрьевны; а когда он пришёл в себя, то Берладника рядом не увидел: тот уже давно затерялся среди пирующих. «Да, - подумал Ярослав, - запросто убьёт. У него лицо душегуба». - И перекрестился, глядя на иконы в красном углу.

6

Ольгу привезли 21 сентября, за два дня до венчания. Поселили в тереме старого дворца, стены которого помнили её тёзку - ту княгиню Ольгу, что одной из первых на Руси приняла христианство. Суздальской княжне шёл уже двадцать пятый год, и она слыла старой девой; ей идти было всё равно за кого, лишь бы вырваться из отчего дома. Там, в дому, дочку Долгорукого не любили - за самодовольство и лень, вечное презрение к окружающим и недобрый нрав. Да, она была равнодушна к своим родителям, братьев и сестёр презирала, выделяя только новорождённых. Бессловесные, те казались ей непорочными существами, и княжна мечтала, что когда-нибудь у неё появятся вот такие же дети. Впрочем, с каждым годом упований становилось меньше и меньше.

Вдруг отец по весне нынешнего года объявил: Ольгу выдают за наследника из Галича. Бог ты мой! Счастье-то какое! Ничего, что моложе невесты - больше чем на пять лет. Ничего, что, по слухам, не богатырь и не воин, а затворник-бука: станет чаще дома сидеть, у жены под юбкой. Ничего, что Галич не Киев, - говорят, богатства не меньше, благодатный край, да и к Византии поближе, где её греческая родня (то, что Ольга доводилась племянницей самому императору Мануилу I Комнину, грело сердце девушки всегда).

Собиралась в дорогу быстро. И куда исчезла вечная медлительность, ипохондрия, раздиравшая рот зевота? Бабочкой порхала по горницам и сама наставляла горничных, что в какой сундук складывать. Попрощалась с матерью сдержанно; та сказала: «Хоть попервости не капризничай в доме свёкра, сразу-то на распри не лезь. Покажи себя заботливой супругой и дочкой. А как первенца народишь на свет - там уж сможешь дать себе волю: чай, с ребёнком-то на руках не отправят к родителям!»

Рано утром разместилась в повозке и помчалась на запад - через юрьевские леса и московские болота с их мошкарой (через это и название - «мошква»!), прямиком на Смоленск. Там её ждала расписная ладья под белым парусом, присланная нарочно отцом из Киева, на которой доплыла по Днепру до Вышгорода. Здесь сестру поджидал сводный брат Андрей - смуглый, узколицый, в половчанку-мать; он всегда относился к Ольге без особой симпатии, но теперь, по велению Долгорукого, встретил пышно, угостил отменно, усадил в украшенный лентами и цветами свадебный поезд из десятка колясок и отправил далее, в стольный град, до которого было не больше часа езды.

В тереме дворца её искупали в каменной лохани с розовой душистой водой, завернули в мягкую простыню, уложили почивать. Но невеста, несмотря на усталость, не сомкнула глаз: думала о будущей церемонии и пытала служанок - Ярослав не дурен ли, не свиреп ли и не Змей ли Горыныч? Те по глупости прыскали в кулак, не могли толком объяснить; Ольга злилась и гнала их взашей.