Ночь за нашими спинами - Ригби Эл

Первым новшеством, как ни странно, стали мы. Наш отряд. Именно «свободные», точнее, один из них, собрал нас вместе – под недоверчивыми взглядами «единоличников» и народа. На этого человека мы работаем, за него голосуем. Мы – его «боевая свора», так о нас говорят. Мы ничего не решаем, но в том числе и из-за нас фраза «в последнее время» стала появляться чаще. В газетах. В разговорах.

Из-за угла внезапно раздается знакомая музыка, и я разом забываю о толпе, о партиях, обо всем. Кожа покрывается мурашками, руки сжимаются в кулаки, и будь у меня шерсть – она бы точно встала дыбом. Скрипучая мелодия просачивается в мозг, словно там открылась музыкальная шкатулка, механизм которой давно заржавел.

– О, Белый Билли! – радостно облизывается Вуги. – Фургончик!

Да, я без труда узнаю небольшую машинку с тонированными стеклами. К ней бегут мальчики и девочки с площадки у ближайшего дома: мелькают комбинезончики, шапки, ленты в косичках. Перезвон голосов слегка заглушает музыку. Но дети слишком малы, чтобы закрыть надпись на корпусе автомобиля.

Вкус детства найдет тебя везде. Попробуй и беги играть.

Из всей рекламной мути, написанной цветными буквами, в сознании пульсирует только предпоследнее слово.

Беги.

Нет, не так.

Лучше беги. И поскорее, пока машина не встала у тебя на пути.

Призрак оживленно потирает руки:

– Элм, будь другом, а?

Господи, ну почему этот призрак вечно голоден? Подруга делает шаг к фургончику. Я хватаю ее за рукав куртки, она оборачивается и смотрит на мои сжатые пальцы:

– Огонечек, хватит! Тебе скоро на пенсию, а ты боишься фургона с мороженым!

Она права. Я боюсь. Очень боюсь.

Он ездил здесь, сколько я себя помню. Казалось бы, что ужасного может быть в старом добром Билли, в фургоне с веселой надписью и нарисованными эскимо? Подумаешь, лица мороженщика не видно в открывающемся окошке, точно внутри кабины такая же тьма, как и за пределами Города. Но мелькают его руки в белых стерильных перчатках, и руки кажутся какими-то непропорционально длинными. Подумаешь…

Действительно, ерунда. Кого в Городе удивишь темнотой? Да, машина никогда мне не нравилась. Но бояться Белого Билли я стала только лет с десяти. Когда он утащил Лавайни, темноглазую девочку из нашего приюта, напоминавшую красивую куклу, с не менее красивым именем. Мы не дружили: она не особо-то была общительной. Взрослые говорили: отсталая или немного сумасшедшая. Вся в себе, с вечно запачканными мелками пальцами: она любила рисовать цветы и бабочек на асфальте и на стенах. Безобидная тихоня. Ее все знали и, в общем-то, любили, а библиотекарь Сильверстоун даже разрешал ей гладить кошек. Он никогда не прогонял ее и называл странным словом. Юродивая. Она… Порой казалось, она спит наяву.

Перед тем как пропасть, она впервые нарисовала на полу коридора что-то другое – круг, исписанный непонятными знаками. Язык знаков был странным, и когда кто-то из воспитателей спросил, что это, Лавайни широко улыбнулась:

– Милое заклинание.

– А зачем оно тебе?

– Чтобы было с кем поиграть.

– У тебя же есть друзья.

– Я не люблю людей. Тот дядя… он красивый. Он сказал, что научит меня летать.

Ее отругали. Знак – круг с переплетающимися тревожно-белыми значками – быстро смыли. А вечером мы вместе покупали мороженое. Так получилось. Просто получилось.

Я очень хорошо помню: пустая площадка, Лавайни встает на носки и протягивает монеты. Белые руки ее хватают. Она не кричит, даже машет мне. И пропадает.

Пока я пыталась позвать полицейского, Белый Билли уехал. Лавайни не нашли, моим рассказам никто не поверил. Все подумали, что ее украли или она просто убежала, тем более она была такая чокнутая… Но это неправда. Я так и не поняла, что случилось, но до сих пор вжимаюсь в стену, когда вижу Белого Билли. Вот такой я герой. Ха.

Через пару недель в приюте появилась Элмайра, которая была менее чокнутой. Вскоре про Лавайни забыли, а Элм не боялась фургона, а еще… она видела мороженщика и в деталях описывала его внешность! Кстати, она говорила, что продавцы меняются. Один раз она рассказала про усатого мужчину с трубкой, в другой – про маленького и лысого, с трясущейся челюстью, в третий – про высокую даму с бледной кожей и неестественно яркими губами. Еще много-много других, и у всех – абсолютно неподходящая для такой профессии внешность. Гадкая, скользкая, мрачная. Больше их не видел никто из приютских. Мы думали, что Элм врет. И мне легче думать так даже сейчас.

Я неотрывно смотрю в спину Элмайре. Вокруг обеих моих рук вспыхнуло пламя, и я пропускаю мимо ушей совет Вуги успокоиться. Элм здоровается, достает кошелек. Я готова атаковать или броситься вперед. Схватить ее за ногу, если что, начать орать… Но она уже возвращается, держа в руках три вафельных рожка.

– Будешь есть? Он посыпал их орешками!

– Нет, спасибо.

Ненавижу мороженое. Зато Вуги-то как рад: он нагло завладевает еще и моей порцией. Я поспешно напоминаю себе о том, что и у него должны быть радости, – сладкая дрянь еще не повод на него злиться. И я небрежно интересуюсь:

– Кто на раздаче?

– Усатый, с трубкой. Мне кажется, он местный: я видела его портрет в какой-то очень старой газете. У него еще темные глаза и широкое лицо. И фамилия вроде Свинцов или… Железняк. Что-то металлическое.

Фургон снова срывается с места и исчезает в переулке. Никогда не угадаешь, где он будет в следующий раз, и надпись на боку не лжет: он найдет везде. Иногда он появляется даже на острове Хана. Непонятно, как машина попадает туда… но я не удивлюсь, если четырехколесная тварь еще и плавает. Или летает.

Вуги теперь полностью видимый. Слишком подозрительно бы смотрелись два плывущих в воздухе рожка. А так – просто лохматый, перемазанный шоколадом парень в растянутом черном свитере и джинсах, обычный чудак, который без зазрения совести таращится на Элм, облизывающую свое мороженое. Чертов извращенец.

Мы пересекаем приозерный район Андерлейк и вдыхаем прохладный запах Большой Воды. Она сегодня в хорошем настроении, миролюбиво ворчит и трется о нижние камни набережной. Надо же, и этот снова здесь. Еще одна городская легенда из моего детства.

Художник.

Сегодня он накинул на макушку капюшон и как никогда похож на бродягу – особенно с его длинными темно-русыми патлами и перчатками без пальцев. Художник сутулится и не поворачивает головы. Возле его ног стоит маленький стаканчик с явно остывшим кофе. На зеленом картоне виден золотистый круг с черным профилем. Кофе от Лайама Макиавелли. Неужели его жалует даже этот тип? Я-то думала, он вообще не пьет и не ест, как какие-нибудь цветы или деревья. И тем не менее, прямо на моих глазах Художник поднимает грязной рукой стакан и делает глоток. По низу стакана и по дну тянется знакомая, повторяющаяся раз от раза надпись.

Аверс или реверс? Как ни крути, невероятный вкус. Аверс или реверс?

– Что ты уставилась, Эш? – Элмайра подпихивает меня локтем в бок. – Красавчик?

– Да иди ты…

Конечно, я смотрю на него не поэтому. Вообще, в Художнике нет ничего особенного – парень как парень, чуть старше нас. Руки растут из нужного места: от его картин захватывает дух, да и если отмыть, его мордашка наверняка симпатичная. Ничего особенного. Совсем ничего.

Есть лишь одно «но»: точно так же он выглядел, когда мне было пять. Та же сережка в ухе, та же гладкая кожа без морщинок, даже та же толстовка с каким-то знаком и тот же длинный джинсовый плащ поверх. Он не меняется, этот тип. Он не стареет, его шмотки не изнашиваются, даже кроссовки остались прежними. Никто не знает, где он живет и как его зовут. Его имени нет в городских базах. В «Желтых страницах». В протоколах полиции. Нигде.

Художник рисует Землю, рисует Город, рисует чьи-то портреты и абстрактные композиции. Вокруг него собирается толпа, нередко кто-нибудь пытается что-то купить. Но Художник редко продает работы. Не знаю почему, но, кажется, он сам выбирает себе покупателя. И многим, очень многим отказывает. А кому-то ни с того ни с сего просто дарит картину, молча и с неизменной улыбкой.