Границы души - Александр Яковлевич Яшин

—

Наверняка!

Табак продается понюшкой,

Затяжкою —

По рублю.

«Триста рублей осьмушка,

Дешевле не уступлю!»

Граммами хлеб, пакетами…

Хлеб и табак в цене —

С серьгами, с самоцветами,

С золотом наравне.

Женщина на чемодане

Мертвым голосом тянет:

— Салфетку и кружева

И котиковую шапку

Меняю на дрова —

На одну охапку.

За бусы и брошки

Хлеба немножко…

Неужели же эта женщина —

В трупных пятнах лицо —

Носила нитки жемчуга

И платиновое кольцо?

Что-то вроде тво́рога

Идет за бриллианты:

— Не дерите дорого.

— Мы не спекулянты.

Два волосатых одра несут

В ржавом ведре жирный суп.

Из какого мяса?..

Из каких круп?..

Его не берут.

— Под суд!

— Под суд!..

Здесь на углу на народе

Медленно, медленно ходим,

Чтоб никого не столкнуть…

Боль распирает грудь.

Ольга по рынку ходила

Медленно с полчаса

И ничего не купила —

Вслушивалась в голоса:

— Товарищ матрос,

Купи папирос!

— Табак, махорка —

Мое почтение! —

И поговорка

Как приложение:

— Кури табак,

Бей фашистских собак!

— Веточка ели — пятнадцать рублей.

Покупайте веточки ели.

На хвойный настой рублей не жалей,

Чтоб десны не заболели!

Соберите иглы в горшок.

Потом

Разотрите иглы медным пестом,

Залейте остывшей водой с кислотой

Три части воды —

И готов настой.

Через два часа настой процедить.

Полстакана в сутки — можно пить!

— На дуранду меняю рояль…

Очень жаль!

Но делать нечего…

В черную шаль одета,

Доживет ли до вечера

Старушка эта?

У девочки с веснушками

Руки опущены,

Под глазами отеки.

Бледная, испита́я

Стоит —

       святая!

Томик Есенина

Держит рассеянно…

— Веточка ели, пятнадцать рублей..

— Дайте вот эту, позеленей.

Вдруг загрохотало —

Крышу рванул снаряд!

Толпа не побежала

Ни вперед.

Ни назад…

За один Ленинград

Всей Германии мало…

Ольга брела под вечер

Домой по тропкам кривым,

А женщины навстречу

Везли в бидонах воду с Невы,

На них смотрели, понурясь, львы,

Во льду,

В снегу по плечи.

* * *

Красноармеец в огонь идет —

В бою, по снегам, в бездорожье,

Хоть одного врага, да убьет…

А девушка — что она может?

Ждать избавленья да рвы копать?

Ольга копала немало.

Жить в окруженье и не стонать?

Ольга жила, не стонала.

Кровь за страну отдает солдат.

Что отдавала Ольга?..

Хлеба кусок для чужих ребят,

Крохи пайка — и только.

В ЖАКТ управдомом пошла служить —

Все ей казалось мало,

Душу людскую в себе сохранить —

Доблестью не считала.

* * *

В те дни я был в морской пехоте,

Где ветры, снег и сосняки.

На поле боя моряки

Трудились, как на обмолоте.

С высот Прибалтики просторной.

Бушлаты сбросив на бегу,

Они кидались смертью черной

Навстречу лютому врагу.

То незаметно подползали.

Неслышно скатывались в рвы,

То вылетали, словно львы:

По три гранаты в руки брали

И против танков шли «на вы».

Через Кронштадт от Красной Горки

Мы добирались в Ленинград.

С людьми последней черствой коркой

Был поделиться каждый рад.

Смелее, злей, придя обратно.

Кололи немцев, гнали их.

Я тоже прибыл в город ратный

И навестил друзей своих.

* * *

Вхожу в родную квартиру по лестнице ледяной.

В прихожей, где шубы висели, теперь сарай дровяной.

Полено красного дерева,

Другое — мореный дуб.

На лестнице, возле лифта, завернутый в байку труп.

В гостиной, где раньше пахло укропом и резедой,

Где Клара училась гладить, спрыскав платки водой.

Где мать вышивала на шелке музейные лопухи,

Где в праздники у камина читались мои стихи, —

Лежало разбитое кресло,

Стоял разбитый комод,

И лез из горла графина прозрачною свечкой лед.

Нечищеный медный чайник,

Насквозь промерзшая печь,

Семейные фотографии, которые жалко жечь.

И надо всем —

            как хобот, коленчатый, неживой,

Царила труба времянки,

                   проржа́вевшей, жестяной.

На деревянной кровати под грудою одеял

Лежал отец.

Как подросток, беспомощен был и мал.

Смотрел он недоуменно,

Он спрашивал нас без слов:

«Откуда взялась сосулька на маятнике часов?»

Ему, наверное, мнилось:

«Пускай часы не идут,

Но смертный-то час настанет — они его отобьют?..»

Притихший, худой и черный,

У черной сырой стены

Лежал он…

И я страшнее еще не знал тишины.

Уже неживой, задубевший,

Но смотрит — еще не мертвец…

Он Клару держал на коленях.

Он Ольги моей отец.

Стою у широкой кровати.

Но что я сделать могу?

Ни слезы, ни витамины не в силах его поднять…

На улицах Ленинграда уже не бывать врагу,

Но и отцу с постели уже никогда не встать.

В последний путь не сможет его проводить семья.

Он в братскую ляжет могилу,

Но так почетней бойцам…

Настанет пора — вернутся с победою сыновья

И монумент гранитный воздвигнут своим отцам.

Его не закроют ни тучи, ни снеговей, ни мгла.

Он заслонит собою все шпили и купола.

* * *

Сразу — лишь смерть в квартиру вошла

Силы не стало в помине.

Всем она, Ольга, казалось, была —

Только не героиней.

Села, закутавшись, у окна,

Словно у края могилы,

Холодом смертным стена холодна,

А отойти нет силы.

Как она сможет потом рассказать

Маме о времени этом:

Даже родным матерям не понять,

Как было трудно детям.

Утро настало — она одна.

Шуба уже не греет.

Может быть, лучше, если б война

Кончилась поскорее?

Только бы кончилась…

Как-нибудь…

Чтоб отдохнуть, отоспаться.

Явь,

Словно тяжкий сон, отряхнуть,

с матерью повидаться…

Голову в бане горячей промыть,

И обязательно мылом.

Вечером

        свет не зажечь — включить!

Чтоб электричество было.

В чистом белье посидеть в тепле

С книгой перед печуркой,

Желтой картошки напечь в золе,

Есть — чтоб хрустела — со шкуркой.

И чтоб была тишина-тишина.

Выспаться, позабыться!..

Будь она проклята, эта война!

Лучше бы не родиться.

Утром соседки к Ольге пришли —

Мы, говорят, ненадолго.

Лица у них не светлее земли,

А улыбаются Ольге.

— Что ты сидишь в сырой конуре

С плесенью и паутиной?

Нынче уже теплей на дворе,

Чем у тебя в гостиной.

Только что трубы сыграли отбой

Двухчасовой тревоги,

И посветлел небосвод голубой.

Повеселели дороги.

Горе твое и твоя печаль