Доктор Эстерхази в юности - Аврам Джеймс Дэвидсон

— Какие те тут орлы, брат! Разве что сорока!

— Чувствую себя, как дома… почти…

— Слышь, мы ж не упились так, чтобы птиц слушать, вон, впереди куча народу, выдадим им четыре-пять куплетов из «В прозрачном озере лесном Гертруда мылась нагишом»[16]

Довольно скоро полиция взяла этих выпивох за шиворот.

Конечно же, никто не посмел приказать Эмме-Каттерине подняться, но были попытки приказать её фрейлинам и капеллану: — Поднимайтесь, мадам. Встаньте, отче, встаньте! Ну же, дамы, поднимайтесь! — Губы и пальцы продолжали двигаться, глаза обратились на их Царственную Госпожу. Её ответ был краток. — Матушка не велит, — молвила она.

Графиня Криц не смогла удержаться от триумфального ответа сконфуженному полицейскому чиновнику; — Изыди, Антихрист! — вскричала она.

Голос у ней был очень пронзительный.

Слухи о том, что «Большая Катинка припёрла Антихриста к стенке» дошли до суеверного и вечно бурлящего Южного Конца, из-за чего шлюзовики в Великом, Королевском и Малом Каналах, все как один снизили уровень воды, перекрыв движение по каналам; последствия этого отозвались на всём пути, вплоть до Гааги и Ростова-на-Дону; а кочегары Королевско-Имперской Центральной Отопительной Станции затушили огонь под бойлерами и запустили Великий Сигнальный Гудок, чтобы выдуть весь пар. Потом они помочились на тлеющие угли, чтобы окончательно их затушить. А затем всем скопом присоединились к толпе.

— Этот чёртов овраг ни черта не замощён! — восклицает один из мужчин в фургоне. — Медленнее, медленнее, медленнее…

— Нет времени, — задыхаясь, отвечает другой, — часы на Устройстве установлены и нельзя сорвать пломбу, не запустив их — о Боже! О Боже!

Третий, до сих пор держащийся веры в то, что невозможно доказать, а именно — несуществование Божества, заявляет, блестя потным лицом, — Никакого Бога нет.

— Да уж, я чертовски сильно в это верю! Смотри, смотри! Следующий проезд на улице забит и перекрыт! О Боже!

— О Боже!

Немного дальше. Пономарь Кафедральной Униатской Гиперборейской Церкви, ставший за последние годы таким же взбалмошным, как звон его колоколов, заслышав о предполагаемом подступлении Антихриста, неистово кинулся на колокольню и затрезвонил вовсю. Кафедральная Униатская Гиперборейская Церковь стоит в Восточном Конце, куда беспорядки ещё не докатились в полной мере и где, вследствие этого, ещё ходили трамваи. Тем не менее, среди вагоновожатых Восточного Конца пышно процветало своеобразное кумовство — каждый в их рядах был гиперборейским униатом; едва заслышав дребезжащий перезвон «своих» колоколов и сразу же приняв это за знамение или, по крайней мере, за знак, они оставили свои рычаги и повыскакивали из кабинок. Тридцати трёх трамваев более чем хватило, чтобы перекрыть улицу Гамбарра, там, где она пересекалась с проспектом Анны-Маргариты; после чего, неимоверно озадаченный происходящим, королевско-имперский телеграфист, дежурящий в конторе на улице Гамбарра, отстучал по открытому каналу запрос — как на грех, выраженный в виде хрестоматийного вопроса — «Турки вошли в Вену?» И, к несчастью, случилось так, что тот телеграфист отказался от хмельного в честь Великого поста и его пальцы тряслись так сильно, что он не смог сразу же добавить Знак вопроса… и все как один принимающие телеграфисты, ещё оставшиеся на связи, бросились к дверям своих контор и завопили во всю глотку: «Турки вошли в Вену!».

Великим Звонарём в Старой Башне Старого Собора традиционно назначали самого здоровенного галерного гребца с Истра — предполагалось, что лишь подобный труд достаточно укрепляет руки и спину[17], чтобы звонить в Великий Гудзинкас — так звали огромнейший колокол (отлитый в Москве, в царствование Анны Иоанновны и доставленный сюда с неимоверными трудностями). Названный в честь Альгирдаса Гудзинкаса, великого литовского металлурга, инженера, и друга доктора Сведенборга, последний раз он официально звонил, празднуя известие, что, когда Бонапарт пересекал Альпы, его растоптал слон (это известие оказалось ложным). В действительности же, последний раз в него звонили, когда к Маццимилиану Безумному — ненадолго — вернулся рассудок: происшествие, настолько абсолютно невероятное, что власти с тех пор твёрдо отрицали, что в Великий Гудзинкас вообще когда-либо звонили.

Из галерных гребцов Великих Звонарей набирали давным-давно. Нынешний был досрочно освобождённым душегубом, неким Гронкой Гримкой, прозванным (по весьма веским причинам) Словаческим Великаном. Он, как обычно, угрюмо сидит в своей каморке и курит скверный тёмный табак, известный как «Влохова Погибель», как вдруг по двору в панике проносится архиепископская кухарка, размахивая фартуком и причитая на бегу.

— Что ты тут расселся, страшила ублюдочный? — голосит она. — Ты что, не слышал? Турки вошли в Беллу! Бей в Великий Колокол!

Обычно Гронку Гримку не волновало, куда вошли бы турки — в Рай или Ад, не говоря уж о Белле, которую он терпеть не мог; но существовал обычай, что «кто позвонит в Великий Гудзинкас, тот получит Самое Полное Помилование, семнадцать с половиной золотых монет, баррель лучшего гусиного жира и, вдобавок, двойной пенсион». Он поднимается, огромный, как разлив Нила, перекрестившись и поплевав на необъятные и мозолистые ладони, бормочет своё национальное проклятие «булгарским стервецам» и без промедления лезет на колокольню. Громадный инструмент двигается медленно, но ни в коем случае не тихо. Вскоре раздаётся громыхание завращавшихся огромных железных колёс с толстыми колокольными канатами, заставляя весь ещё стоящий на ногах народ в радиусе мили, рухнуть на колени, в убеждении, что они слышат «сатанинскую колесницу». Вскоре неотступное монотонное бум-бум… бум-бум… Великого Гудзинкаса разносится почти по всему городу.

Вот старинная пушка, фактически ветеран пересечения французами Истра, помещённая на Старом Верхнем Бастионе; разумеется, к настоящему времени исключительно для украшения, но Игнац Мориц повелел сохранять её заряженной. В любом случае, приказ этот так и не был отменён: неформальный девиз королевско-имперской артиллерии: «Исполнить приказ, пусть даже велено броситься со скалы». Тем не менее, некий здравый смысл в отношении Старофранцузской Пушки присутствовал: «Ни при каких обстоятельствах Старофранцузская Пушка не должна выстрелить, исключая распоряжение прямого вышестоящего офицера либо Самого Короля-Императора, если таковой присутствует, либо при звуке Великого Колокола Беллы». И, когда зазвучал Великий Колокол Беллы, канонад-капрал Мумкоч чётко исполняет поворот кругом, поднимая колено до уровня пояса и снова опуская, топ, вытаскивает из кармана большую серную спичку, чиркает ей о подошву сапога и преспокойно поджигает запальник Старофранцузской Пушки. Ядро вылетает с грандиозным «бум»! Оно свистит в вышине, снижается, пролетает совсем рядом с некоей большой старой шелковицей, проносится по улице гигантским шаром для кегельбана и обретает погребение в стене ветхого старинного дворца — к радости странствующего уличного фотографа из Швейцарии, который, установив своё оборудование, именно в тот миг делает пробный снимок.

— Они нас достали! — вопит Бустремович-Разбойник.

— Вот отчего весь этот грохот! —