Шпага чести - Владимир Лавриненков

Раз в неделю механики получали по лепешке из белой муки. Она была настолько тонкой, что Робер Карм предлагал на спор прочитать сквозь нее газету. Тем не менее лепешки берегли к празднику — на десерт.

Иногда летчики «баловали» механиков. Их паек (№ 9) был покалорийнее: выдавали белый хлеб, немного сливочного масла, побольше доставалось и мяса. И пилоты старались выкроить из своей порции хоть что-нибудь авиаспециалистам, как правило, девятнадцати-двадцатилетним юношам, которые тяжелее переносили недоедание.

Перекачав цистерну горячей воды, более трети часа поворочав винт, механики, наконец, запустили мотор учебно-тренировочного самолета.

Первый провозной полет предстоял командиру эскадрильи.

Друзенков и Пуликен заняли места в кабинах, стали рулить на взлетную полосу. Радио на борту нет. Инструктор видит в зеркальце лицо проверяемого: тот спокоен, уверен в себе. Сейчас подопечный увеличит обороты, отпустит тормоза — начнется взлет.

Все сделал Пуликен неплохо, но, когда машина рванулась с места, Друзенков вдруг увидел лицо, перекошенное гримасой боли.

Инструктор, тут же взяв управление на себя, прекратил взлет, зарулил обратно.

Летчики вытащили из кабины своего тяжело дышащего командира.

— Думал, после ранения все прошло, но смещенный позвонок снова напомнил о себе, — еле выдавливая слова, произнес Пуликен.

Опираясь на плечи боевых товарищей — нести себя не позволил, — он заковылял в казарму.

— Такое уже было. Это пройдет, — уверял себя и других в пути.

— Подлечим, все будет в порядке, — пробовал утешать командира Лебединский.

— В госпитале мне то же самое говорили… Пока отлежусь, командовать эскадрильей будет Тюлян.

Неудачно начатые контрольно-провозные полеты продолжились: было жаль зачехлять с трудом прогретый мотор самолета.

Два круга над аэродромом Друзенков сделал с Тюляном и убедился, что тот вполне владеет машиной, больше того, может сам проверять других. Беспокоило одно; как с ориентировкой над бесконечной белой целиной? Не заблудится ли? Поговорили об этом на земле.

— Очертания аэродрома и вокруг лежащей местности запомнил хорошо. А дальше пока летать не будем. Постепенно привыкнем к снежной пустыне, — сказал майор Тюлян.

Труженик УТ-2 весь день то и дело взлетал да садился. Каждому из 14 летчиков перед тем, как перейти на учебно-тренировочный Як-7, предоставлялось по два-три круга.

Все летали на твердые «четверки». Некоторые «нормандцы» откровенно удивлялись: более полугода не держали штурвал в руках, а, поди-ка, только сели в кабину — сразу все вспомнилось.

— Это потому, что памятью обладает не только мозг, но и руки, ноги, спина, — пояснил Тюлян.

— Итак, первый барьер взят, — заключил Ролан де ля Пуап. — Теперь надо объезжать нового рысака.

— Як-семь, судя по всему, поноровистее, — продолжал Ив Бизьен.

Будто напророчил.

На десятом самостоятельном полете, во время посадки, машина вышла из его подчинения, начала «козлить» и, неуправляемая, как необузданная лошадь, сломала «ноги»-шасси, повредила еще кое-что. Самолет отбуксировали в мастерские, а Ив Бизьен, расстроенный, бледный, стоя перед Тюляном, невнятно оправдывался:

— Отвлекся от земли на посадке — и вот беда.

— Было бы на что отвлекаться — снежная целина вокруг! Наверное, Люси вспомнил некстати.

— Нет, командир, этого не было. Просто не привык к белому покрову. Увидел на нем что-то темное, кустарник, вероятно, задержал взгляд…

— Что-то темное может быть только вражеской целью. Но не здесь, а на фронте. Вы утверждали, что у вас триста часов налета. Не верится. Дай вам волю, вы побьете больше самолетов, чем враг.

Присутствовавший при этом неприятном разговоре Павел Друзенков сдерживал распалившегося Тюляна:

— С каждым может случиться подобное. Это будет уроком…

Тюлян смягчился:

— До чего же вы, русские, терпеливы и мягкосердечны!.. Вам, Бизьен, как только восстановят машину, — пятнадцать взлетов и посадок подряд!

Вечером происходил разбор полетов. Ошибка Ива, чуть не стоившая ему жизни, анализировалась со всех сторон.

Это тоже было внове для французов. У них обычно все ограничивалось строгим внушением на месте происшествия с дисциплинарным взысканием и возмещением материального убытка. А в Советских ВВС — свои порядки, они постепенно приживаются и в «Нормандии».

Жозеф Пуликен очень страдал от того, что не может летать, и понимал, каково ему в таком состоянии здоровья полной мерой осуществлять командирские функции. Свою главную миссию, думал дальше, он выполнил — скомплектовал эскадрилью, доставил ее в Иваново, наладил переучивание. Помня слова де Голля: «Мой майор, прежде чем принять какое бы то ни было решение, еще раз спросите себя, что значит оно для интересов Франции?», Пуликен решил, что пришло время, когда в интересах его родины руководство эскадрильей целесообразно полностью передать молодому, здоровому, энергичному Жану Тюляну. Предыдущая деятельность в качестве комэска и полеты в декабрьскую стужу показали, что Тюлян вполне справится с новой для него должностью, сможет успешно продолжить его, Пуликена, дело.

Жозеф не страдал честолюбием, сам был себе строгим судьей. Конечно, нелегко расставаться с людьми, с которыми столько пережил и лелеял столько надежд.

Пуликен бросил взгляд на висевшую в его кабинете карту европейской части СССР. Мишель Шик, слушая сводки Совинформбюро, аккуратно наносил на ней все изменения линии фронта. Правда, в последнее время они были очень малы. Огромные противоборствующие силы как бы застыли. Кто-кто, а майор отлично знал, что самое бурное воображение не могло полностью представить весь тот ад, который творился на местах их соприкосновения.

Вот взгляд Жозефа сосредоточился на схеме пилотажных зон, потом — на графике переучивания летчиков. Все тут до боли свое, ко всему приложены ум, сердце, руки.

«Чему быть, того не миновать», — вспомнил русскую пословицу, услышанную от пожилого повара летной столовой. Прав старик, целиком прав.

Он макнул перо в чернила и на листе чистой бумаги начал писать рапорт генералу Пети.

Пуликен уже не чувствовал себя командиром, Тюлян еще не считал себя таковым. А Альбер Анри, механик самолета Жозефа Риссо и одновременно парашютоукладчик эскадрильи, с 1936 года занимавшийся планеризмом и парашютным спортом, — хотел во что бы то ни стало испробовать себя в русском небе.

Испробовать, но как? Планеров под рукой не имелось, тщательно уложенные для каждого летчика парашюты покоились в отведенных для них мешках: никто не прыгал с ними — жаждущих испытать свои спасательные средства без нужды не обнаруживалось. Объяснение простое: летающий народ всего мира никогда не проявлял особой любви к шелковому куполу.

Сержанту Анри охота проявить себя. А дикие морозы? Пока спустишься на землю, чего доброго — в сосульку превратишься.

Все это понимал Альбер. Но перед глазами стоял пример, потрясший его воображение.

Когда «нормандцы» из Ливана прилетели через Баку в Куйбышев, там их застала такая непогода, о которой французы в один голос сказали: «Да это же репетиция конца света!»

Такого жуткого завывания кинжально-холодного ветра, поднимавшего с земли и бросавшего на нее снежные тучи, они отродясь не слышали и не видели.

Вдруг к вою пурги примешался гул авиационных двигателей. Сначала французы не поверили своим ушам, подумали: мерещится. Однако нет! На посадку заходил четырехмоторный самолет. Расчет был произведен точнейшим образом, приземление произошло с каким-то шиком, можно сказать, изяществом.

Добровольцы поразились столь высокому искусству и смелости экипажа. Но когда открылась бортовая дверь и по лестнице спустился командир корабля, они были шокированы: тяжелой машиной управляла женщина.

С тех пор в сознании Альбера Анри произошла переоценка ценностей, он пришел к выводу, что в России невозможного не бывает.

Сержанту очень хотелось чем-то походить на русских, поступать по их образу и подобию. И он решил сделать ход конем.

Как-то во время укладки парашюта к нему подошел Тюлян. Анри воспользовался этим:

— Господин майор! Летчикам придется выполнять тренировочные прыжки. Разрешите мне сделать один демонстрационный, убедить их в том, что в России они не менее безопасны, чем в Африке.

Тюляну бы все хорошенько обдумать, посоветоваться о Пуликеном, но он зажегся идеей парашютиста.

— А что, блестящий замысел, Анри! — запальчиво ответил он. — Готовься, я подниму тебя в воздух и сфотографирую в момент прыжка. — Жан никогда не расставался с фотокамерой и никому не отказывал в съемке.

На том и порешили.

Ясным морозным утром, когда вся эскадрилья была на аэродроме, УТ-2 поднялся в небо. На высоте 1000 метров Анри вылез на крыло, занял позу для толчка. Тюлян несколько раз щелкнул затвором аппарата, извлеченного из-за пазухи — иначе покрылся бы изморозью объектив.