Шпага чести - Владимир Лавриненков

Лейтенант Жан де Панж еле управлялся с составлением расписаний и учетом успеваемости. Должность начальника штаба его не совсем устраивала, поэтому просил о переводе в летную группу в качестве пилота связной машины. Но такого самолета пока не было.

Лейтенант де Панж досадовал: всю жизнь не удавалось прочно захватить в руки штурвал. В девятнадцать лет ему, как и Марселю Альберу, дала путевку в небо единственная в то время во Франции женщина-инструктор Ивон Журжон. Но когда его призвали на службу в военно-воздушные силы, на гражданский значок пилота никто не обратил внимания. Набирали курсантов в школу штурманов. Он и подал заявление, не зная того, что штурман может потом учиться чему угодно — игре на скрипке, цветоводству, слесарному делу, — но никогда не сможет одного: стать пилотом. Так уже укоренилось в мировой авиационной практике. Когда де Панж раскусил эту жестокую истину, было поздно: стал офицером-штурманом. В этом качестве он участвовал в боях против гитлеровцев в составе бомбардировочной группы № 1 «Лотарингия», практически побывал на всех аэродромах ВВС «Сражающаяся Франция» в Африке.

Наверное, не видать бы ему «Нормандии», не случись встретиться со старым другом Альбером Мирле. Как-то за ужином последний рассказал об отправке в Россию группы французских летчиков-истребителей.

Эту новость де Панж пропустил мимо ушей: его, штурмана, она не касалась и, естественно, не могла взволновать.

Но вот Альбер сказал:

— Там у нас будет четырнадцать истребителей и один связной самолет.

Жана как током ударило:

— Связной? Возьмите меня!

На аэродроме в Иваново самым настырным оказался лейтенант де Панж. Кто бы ни появлялся из штаба авиабригады, даже сам комбриг Шумов, первым атаковал его Жан:

— Когда пришлют связную машину?

Несмотря на настойчивость, в судьбе лейтенанта пока ничто не менялось. Он занимался делом, в какой-то степени близким к штурманскому. Его всегда аккуратно подстриженную черноволосую голову ежедневно видели склоненной над документами, отработкой которых майор Пуликен всегда оставался доволен.

Пользуясь каждой свободной минутой, начальнику штаба помогал сержант Жан Калорб — механик самолета майора Тюляна. Он обладал красивым почерком и умел писать плакаты. Узнав об этом, Литольф, отличавшийся афористичностью мышления, не отстал, пока «художник» не написал на бумажной ленте, растянутой во; всю стену казармы: «Победа достанется тому, кто ее более настойчиво добивается!»

Друзенков только улыбнулся этому, а про себя подумал: «Вот тебе и партийно-политическая работа на французский манер».

Жан Калорб — стройный, шустрый паренек — все чаще и чаще заглядывал в канцелярию: не столько для того, чтобы поработать здесь, сколько отогреться от жгучего мороза. Не у каждого механика была такая возможность, и многие завидовали ему.

Однажды сержант примчался в штаб бледный, перепуганный — не может слова произнести. Только головой трясет. Панж присмотрелся — батюшки! — к губам «прикипела» гайка. Бросился отдирать — не поддается. Пришлось наклонить юношу над железной печуркой — гайка сама отпала.

Все еще трясясь от случившегося, Калорб подобрал ее и спрятал в карман.

— Заберу с собой во Францию в качестве русского сувенира. Иначе там не поверят. Хотел продуть, коснулся губами…

Усилиями Панжа и Калорба эскадрилья сравнительно быстро обзавелась четким делопроизводством.

Пуликен как-то сказал:

— Вы задаете тон всем нам: закладываете основы порядка и организованности. Если бы так слаженно шло переучивание, нам бы не было о чем печалиться.

Теоретическая учеба особой тревоги ни у кого не вызывала. Французским летчикам, техникам и механикам дважды одно и то же объяснять не приходилось. В принципе они хорошо знали авиационную технику, умели обслуживать самолеты многих марок.

— Одной машиной больше, одной меньше — для нас не столь существенно, — справедливо заметил Калорб. — Труднее привыкнуть обслуживать их в такие морозы.

Да, это действительно была проблема.

Пришли «яки» со спаренным управлением — для восстановления летчиками навыков техники пилотирования с помощью инструкторов.

Первыми их облепили техники и механики. Все осмотрели, прощупали, опробовали.

— Завтра с утра начнете тренироваться в подготовке машин к полетам, — объявил Пуликен.

Но «завтра» началось совсем не с того, что намечалось. За ночь навалило столько снега, что на ослепительно белом фоне торчали одни концы винтов и килей.

— Для полноты впечатления недостает только лошади барона Мюнхгаузена, привязанной к кресту церкви, — мрачновато проворчал Жозеф Риссо.

Он успел повидать свет, а с такой зимой встретился впервые. И он, и все остальные просто впали в уныние. Положение казалось им безвыходным. Никто понятия не имел, как можно вырвать из снежного плена боевые машины, наладить тренировочные полеты.

— Что ж, теперь остается до весны засесть в покер, — прокомментировал ситуацию Литольф.

Однако странно: картина заваленного снегом аэродрома, поразившая французов, нисколько не смутила русских. Спокойно, по-деловому, вооружившись лопатами и метлами, они начали пробивать в сугробах проходы от жилых помещений к самолетам, столовой, складским помещениям. На расчистку снега вышли солдаты, офицеры, члены их семей.

— Отставить покер! — скомандовал Пуликен рассаживавшимся по койкам летчикам. — Пойдем раздобывать орудия труда.

Командование гарнизона не рассчитывало на помощь «нормандцев», зная, как тяжело переносят они период акклиматизации. Но французы включились в общую работу.

— Так мало-помалу привыкнут к коллективному труду, — сказал Друзенков.

— Смотри, станут у тебя все коммунистами, как перед де Голлем оправдаешься? — пошутил начальник гарнизона.

— Станут или не станут, — отвечал майор, — а во Францию многие вернутся другими. Это уж точно.

Да, оснований считать так у него было более чем достаточно. Любознательные французы все больше проникались уважением к незнакомой стране, ее народу. То, что нам казалось обычным, рядовым, примелькавшимся, у них вызывало восхищение. Вот и сейчас французы не перестают удивляться тому, что на борьбу со снегом вышло все, от мала до велика, население приаэродромного городка. У них, во Франции, подобными работами занимались специальные службы, а чаще при обильном o снегопаде жизнь на аэродромах вообще замирала.

— А если снова занесет, как тогда? — спросил Дервиль.

— Так же, как и сегодня. Аэродром должен функционировать в любой ситуации — таково решение командира авиабригады, — ответил ему Шик.

Свои «яки» французы откопали сами. Они же проложили широкие, в размах крыльев рулежные дорожки к уже почти расчищенной взлетно-посадочной полосе.

Летчики в казарму, техники и механики в барак вернулись поздним вечером. И впервые им вкуснее всяких яств на свете показались чуть-чуть промасленная гречневая каша, пригоревшая котлетка и обыкновенный, жиденькой заварки, чай.

Подъем — на рассвете. После личного туалета — время опробования самолетов.

Когда летчики пришли на стоянку, там уже копошились механики. Мороз — под 40 °C. Перчатки снять невозможно. А в них к чему подберешься? Тяжелые чехлы будто приклеились к обшивке. Винты не провернешь.

Что делать?

— Была бы незамерзающая жидкость, никаких проблем не возникало бы, — мечтательно сказал Андре Ларриве, механик самолета Литольфа.

— Хотя бы горячей воды иметь достаточно. И моторы, и руки отогревали бы, — отозвался Люмброзо.

Горячую воду привозили в цистернах, её едва хватало для моторов. И то, зальешь систему охлаждения — не зевай, иначе разморозится сердце боевой машины.

Глядя на страдания механиков, Литольф сочувственно произнес:

— Да, чтобы здесь обслуживать самолеты, нужно родиться русским.

Летчик имел в виду невероятные морозы и то, что младшие боевые помощники одевались, питались и жили в условиях похуже пилотов. Они, правда, не роптали. Понимали разницу между аэродромным трудом и летной работой. Даже подшучивали над своим перекошенным, наполовину вросшим в землю бараком, отапливаемым самодельными, из бензиновых бочек, печками. Техники и механики вполне приспособились спать, не раздеваясь, на соломе.

Улучшить питание для технического персонала не было возможности. Их паек (№ 7) предусматривал черный хлеб, рыбу, мясо, крупу. О рыбе вообще не заходили разговоры, мясо выдавали только консервированное — нужду терпела вся воюющая страна.

Раз в неделю механики получали по лепешке из белой муки. Она была настолько тонкой, что Робер Карм предлагал на спор прочитать сквозь нее газету. Тем не менее лепешки берегли к празднику — на десерт.