Наше преступление - Иван Родионов

В Югославию отец вернулся в 1926 году с неплохими деньгами: пара сотен тысяч французских франков с полумиллионом долларов не сравнится, но, по нашим тогдашним обстоятельствам, и это было неплохо. Но главное, затевалось действительно большое дело: некий Саид Курейши, индус, большой коммерсант, был где-то арестован большевиками и прошел по этапу чуть ли не все северные лагеря. Как британский подданный, как-то оттуда выбрался и, как мог, описал все, что видел. Требовалась литературная обработка, и ее предложили отцу. Финансировать издание, а главное – его перевод и английское издание для Америки, взялся крупный голландский нефтепромышленник Гарри Деттердинг. Книга представляла собой нечто вроде солоневичевской «России в концлагере», но на несколько лет раньше. Отец работал, не покладая рук, но, когда оставалось лишь переписать начисто, Деттердинг, по каким-то финансово-политическим соображениям, отказался принимать в этом деле участие. Отец ни копейки не получил.

Кроме того, французский перевод «Жертв Вечерних» оказался настолько скверным, что мать настоятельно посоветовала изъять его из продажи. Отец послушался, что стоило около 60.000 фр.фр. В Венгрии тоже произошла неувязка: кто-то умер, не выполнив каких-то формальностей, и это стоило около 30.000 фр.фр. Еще где-то кто-то что-то присвоил и, в результате, отец «сел на мель». По благословению сербского Патриарха Варнавы, он поселился в монастыре Житомисличи, где проживал на покое Архиепископ Черноморский Сергий. Отец продолжал писать, но не печатать. Причины, в общем, довольно простые: его бескомпромиссный монархизм, понимание роли еврейства в подготовке и совершении русской революции, а также в управлении страной после революции, а главное – безбоязненное высказывание своих мыслей, создали ему сторонников, считавших и называвших его пророком и провидцем, и противников, называвших его мракобесом, черносотенцем и антисемитом; а для либеральной интеллигенции, в руках которой находилась и зарубежная печать, это были пороки непростительные, за которые места в этой печати ему не было. Как писатель, он «перестал существовать» и совершенно разорился.

В монастыре он писал большое произведение «У последних свершений» и в 1932 и 1937 гг. напечатал две небольших части его: «Сыны дьявола» и «Царство сатаны». Первая книга – в Белграде, на деньги, полученные от Патриарха Варнавы. Вторая – в Берлине, на какие деньги, не знаю. С книгой «Сыны дьявола» вышел оригинальный конфуз: действительно умный, прекрасно образованный, окончивший русскую Духовную Академию, искренний друг и покровитель русских в Югославии Патриарх Варнава дал деньги на напечатание антикоммунистической книги отца. А не слишком образованный и довольно ограниченный русский священник, с амвона объявил эту книгу вредной. Действительно, «своя своих не познаша»!

Не могу точно установить время, но незадолго до I Мировой войны были написаны и прочтены в Государственном Совете два доклада: «В чем гибель?» (или «Неужели гибель?», отец точно не помнил) и «Что же делать?». В них предлагалась отмена винной монополии и требовалось принятие решительных мер для прекращения всенародного пьянства. Отца ввел в Гос. Совет любивший его И.А.Горемыкин, но делу это не помогло: сановные бюрократы, высокопоставленные недоучки не смогли понять, что действительно большие акцизные доходы от алкоголя ни в какой мере не окупают и не искупают вреда, причиняемого преступностью, болезнями и разорением народа источником этих доходов.

Приблизительно в то же время была написана и в журнале «Прямой путь», начиная с февраля 1914 года, печаталась, повесть «Разгром усадьбы»...

I Мировую войну отец считал судьбоносной ошибкой Императорского Правительства, т.к. не Германия, а Англия являлась действительным историческим врагом России. С Германией же, соединяя ее технику со своим сырьем, Россия могла бы составить непобедимый союз, которому никто в мире не был бы опасен. Он говаривал, что немец – хороший товарищ и, в противоположность австрийцу, надежный союзник. Только ему надо сперва рога обломать, чтобы тевтонская спесь всего не испортила.

Монархизм был, пожалуй, частью его религиозных убеждений, и он говорил, что как Бог на Небе Один, так и Царь на Земле Один, имея ввиду Землю Русскую. Государю был предан, но считал его слишком мягким человеком и говорил, что при Александре III никакая революция не была бы возможна, т.к. он был настоящим хозяином своего дела.

За границей примыкал к группе так наз. Высшего Монархического Совета, возглавлявшегося В.Кн. Николаем Николаевичем. О В.Кн. Кирилле Владимировиче отзывался неодобрительно, считая, что он компрометирует самую идею: во-первых, тем, что называет себя Императором, никаких прав на это, на основании Закона о Престолонаследии, не имея; во-вторых, тем, что его недостойное поведение во время революции, выразившееся в ношении красного банта на груди, когда он вел строем Гвардейский Экипаж присягать кучке бунтарей, захвативших власть, отняло бы всякое право на Престол, если бы оно изначально было.

Вообще же считал, что беда монархического дела заключается в том, что в нем участвует масса честных дураков и несколько неглупых прохвостов. Верю, что он был прав, но у левых, губителей России, и одних, и других больше...

Говорить перед аудиторией, по крайней мере под конец жизни, он не любил и не умел. Но свои произведения читал мастерски и в небольшой компании рассказчиком был интересным и неистощимым. Стакан, другой вина выпивал, но ни водки, ни шампанского в рот не брал и пьяным никогда в жизни не был. В 1939 году поехал в Берлин с надеждой напечатать целиком «У последних свершений» и остановился там у своего старого друга, проф. мед. Руднева. В начале 1940 года заболел чем-то вроде затяжной инфлюэнции, поправился, а еще через несколько дней слег и в три дня скончался. Только вскрытие обнаружило причину смерти: тромбоз большой артерии на почве рака желудка, видимо давнишнего, но никогда им не осознанного.

В Петербурге у отца как-то произошло столкновение с Распутиным. Время его можно установить по воспоминаниям Гр. Коковцева, в своих воспоминаниях несколько перевравшего этот эпизод. Граф подхватил ходившую по Петербургу сплетню, что Распутина монахи заманили в подворье и хотели там оскопить, но он вырвался и убежал. В действительности же его никто не заманивал и оскоплять не собирался, а Епископ Гермоген пытался уговорить Распутина больше не бывать при Дворе.

Не буду останавливаться на подробностях этого случая, но известно, что за попытки бороться с влиянием Распутина, Епископ Гермоген навлек на себя немилость Императрицы Александры Федоровны и был сослан в Жировицкий (или Жеровицкий) монастырь. После революции он скончался мученически, если не ошибаюсь, – в Тобольске: большевики привязали его к пароходному колесу и таким способом утопили.

Отец давно знал Владыку, глубоко чтил его и считал если не святым, то праведником. В его честь мой младший брат был назван Гермогеном, и Епископ был его крестным отцом. Этот брат, по образованию абсольвент Философского Факультета Белградского Университета, под конец II Мировой войны был преподавателем русского языка и истории в красновской казачьей офицерской школе в Италии. Выдан союзниками большевикам в Льенце и 10 лет проработал подобно Ивану Денисовичу. По отбытии срока был «освобожден» и служил в Отделении Академии наук в Якутске, где и скончался от кровоизлияния в мозг, не достигнув пятидесятилетнего возраста. Было ли существование в Якутске пребыванием «В круге первом», я не знаю, но предполагаю, что вся подсоветская жизнь, в разных степенях, проникнута адским духом.

Пропустил упомянуть немаловажную подробность: перед смертью отец сжег все рукописи...

Ваш постоянный богомолец, недостойный диакон Святослав Родионов. 4/17 февраля 1978 г.»

Еще раз повторю: я не литературовед. Но готовя к печати свои публикации, не могла не учесть и не впитать в себя, в свое мировоззрение ряд серьезных работ, книг, дискуссионных статей в журналах и газетах, подвергающих сомнению авторство Шолохова. Уже тогда, в 1993 году, когда в «Огоньке» № 17 мне удалось опубликовать треть собранного материала, я поняла: даже частичное знакомство с литературным и журналистским творчеством Ивана Александровича Родионова позволяло ответить на некоторые вопросы исследователей (в частности, историка и писателя Роя Медведева): кто из писателей начала века был озабочен темой жизни казачества и его судеб в войне и революции, какие обстоятельства могли способствовать появлению такого произведения на свет и, наконец, кто из писателей той эпохи мог быть вероятным автором этого романа?

По моему убеждению, таким писателем по ряду признаков мог быть Иван Александрович Родионов. Не говоря уже о чести литературных имен Ивана Днипровского и Марии Пилинской, свидетельствам которых трудно не верить; хочу напомнить читателю о близком знакомстве Родионова с жизнью станичников, с одной стороны, и с жизнью столичных городов Москвы и Петербурга, – с другой; о его казачьем происхождении и высокой образованности, глубоко народнических взглядах, так импонировавших Льву Толстому, о непосредственном участии в войне 1914–1917 годов. И роман «Наше преступление», и газетная деятельность писателя и публициста выявляют в нем глубокий патриотизм россиянина, неприятие революции, отчаянные призывы предотвратить надвигающуюся катастрофу.