Час отплытия - Борис Мисюк

Я сжимал в кулаке зеленую пятидесятирублевую бумажку и едва не ревел.

Когда смещаются предметы

И бродит теней хоровод.

Когда борта дрожат от ветра.

Жду — наступает мой черед…

В Невельске я сразу пошел в рыбную «контору» и в течение часа был произведен в матросы-рыбообработчики на плавбазу с милым названием «Весна». До вечера проходил медкомиссию, и Невельска почти не увидел. Самое первое и незабываемое впечатление произвели на меня… сахалинские лопухи. Зеленые придорожные лопухи, покрытые пылью. На Украине, допустим, листом лопуха едва прикроешь детскую головку. Здесь же растет лопух-феномен. Его «листочек» преспокойно укроет от солнца полдюжины взрослых людей. Я не удержался и оторвал от толстого, мясистого стебля один такой лист, он был не меньше метра в диаметре. Чтобы уложить его в чемодан, пришлось складывать вчетверо. Пахнет он бесподобно — бором, грибами, травами, дождями. Буду нюхать его в море.

На «Весну» нас набралось пять человек, и ранним июньским утром мы улетели на самолете в Оху: плавбаза стояла под разгрузкой где-то там, неподалеку. Оха — одноэтажный городок на севере Сахалина. Базар и ресторан «Северный олень» — вот все, что мы увидели. Возле железнодорожной станции, правда, посмотрели мы нефтепромысел — несколько трубчатых 20-метровых вышек буквой А, под которыми качались коромысла с противовесами, смахивающие на вечный двигатель. Сходство усиливало то обстоятельство, что возле этих вовсю работающих насосов не было ни души.

До порта Москальво, где стояла наша «Весна», мы ехали на «пятьсот-веселом» — четыре вагончика и игрушечный тепловозик на узкоколейке.

Порт Москальво представлял собой дощатый причал с четырьмя кранами, двумя катерами и небольшим суденышком. Далеко на рейде высилась серая громадина. Это и была плавбаза «Весна».

Катеришко подбросил нас на рейд, и мы по засаленному веревочному штормтрапу поднялись на высокий борт отныне нашего морского дома.

Рыбообрабатывающая плавбаза — это мир, состоящий из железа, рыбы, бочек и соли. Бочки громоздились на палубе в пять-шесть этажей, они были темными и мокрыми от сочащегося сквозь клепки рассола-тузлука. Мешки с солью закрывали от нас всю кормовую надстройку этакой седой сопкой. Крепкосольный запах селедки плотным облаком поднимался над плавбазой куда выше ее мачт, а серебряная чешуя, как листопад в тайге, укрывала шуршащей периной не только палубу, но и коридоры главной надстройки и даже каюту с табличкой «Пом. капитан-директора по производству».

Массивная, но очень живая женщина лет сорока пяти обтерла о заднюю часть комбинезона мокрые от тузлука руки и вытащила из ящика стола толстую тетрадь.

— Садись, гвардейцы! — скомандовала она, кивнув на диван, тоже усеянный селедочной чешуей.

Карандаш в ее красной, набрякшей руке выглядел по меньшей мере так же странно, как, допустим, на голове кита чепчик. Она оглядела нас быстрым, наметанным взглядом.

— Меня зовут Катерина Романовна, — сказала она с достоинством. — Как вас?

И карандаш заработал, выстраивая нас в хвост длинной гирлянды имен и фамилий. Против каждой, я видел, стояло: «слес.» или «техн.-стр.», «шоф.» или «учитель», «трактор.», «бух.» и даже — «адвокат». Из нас двое тоже оказались шоферами; двое, в том числе я, крановщиками, и только один работал раньше в море матросом.

«Пом. капитан-директора» вложила карандаш в тетрадь, закрыла ее, потом похлопав руками по столу, заваленному ворохами разных бумаг, обнаружила под ними пачку беломора и закурила.

— Слушать меня. — Она потерла пальцами виски с рыжими, с сединой в корнях прядями волос. — Здесь вам не берег. Работа в две смены по двенадцать часов. Будете на совесть вкалывать — заработаете, будете халтурить — выгоню. Ноги в транспортер совать тоже не советую, нянчиться здесь с вами некому, все работают. Ясно? Расписываться!

Она снова раскрыла тетрадь и пододвинула ее ко мне, я сидел у самого стола. И пока мы расписывались за инструктаж по технике безопасности, она приговаривала:

— Вот так, гвардейцы, теперь каждый отвечает за себя. Море любит сильных. А сильные, говорят, любят выпить?..

Мы нестройно хохотнули.

— Так вот зарубите себе: будете «балдеть» — сразу гон с парохода. Ясно?

Мы молчали.

— Не поняли?

— Все ясно, Романовна, — сказал матрос.

— Че не понять-то? — хмыкнул один из шоферов.

— Вы, шоферюги, и ты, крановщик, — она ткнула пальцем в парня, который расписался последним и протягивал ей тетрадь, — пойдете в бригаду Насирова, она сейчас работает в день. Вы двое, — палец указал на меня и матроса, — в бригаду Иванова, в ночь. Ясно? Все!

Она дала нам пять бумажных квадратиков. «Приходный лист», — прочел я.

— «Углы» свои, — она кивнула на наши пожитки, — можете оставить здесь, и дуйте к четвертому помощнику. — И бросила взгляд на большие круглые часы на переборке. — Он сейчас на вахте и расселит вас. Все.

— А как с робой? — поинтересовался шофер.

— У завснаба, — не повернувшись, устало сказала женщина. От ее живости не осталось следа. Видно было, что ей не приходится высыпаться и теплая каюта сейчас сморила ее. Она бросила погасший окурок в консервную банку, зевнула, крепко зажмурилась, насильственно широко раскрыла глаза и взяла белую телефонную трубку.

— Алло, мостик. Завхима ко мне.

И тотчас щелкнул динамик на переборке и зычно объявил:

— Внимание! Завхимлабораторией зайти к завпроизводством!

Мы, стараясь не греметь своими чемоданами-«углами», внесли их в каюту и двинулись вслед за матросом по коридорам и бесчисленным трапам огромного парохода.

Первый помощник капитана занес наши фамилии и даже даты рождения в толстый альбом, выяснил, что никто из пятерых не поет и на духовых инструментах не играет, расписался пять раз на наших квадратиках и сразу потерял к нам интерес. Четвертый помощник расселил нас по каютам, матрос и я попали в одну четырехместку на корме. Пятый помощник, который ведал пожарно-технической частью (так было написано на двери его каюты), спал. Густой овчинно-селедочный запах валил от радиатора, где были развешены серые шерстяные портянки, рабочие штаны и свитер. Кто-то из нас со шкодливой смелостью громко постучал в открытую дверь еще раз. Скрипнула койка, отдернулась шторка, показалась рука с часами и помятая физиономия.

— О, спасибо, на чай разбудили. А-а… откуда вы взялись посреди моря?

— Современная техника, — сказал матрос, — аэроплан, дрезина и сапоги-скороходы. Вот эти, — он был действительно в сапогах. — Вы «бегунки» нам подпишите, а то мы тоже чаю хотим.

Он протянул к койке пять наших квадратиков.

— Все члены профсоюза? — заинтересованно зевнул пятый помощник.

— С пеленок, — за всех ответил матрос.

— Ну, придете как-нибудь потом, я на учет вас поставлю.

И он дважды расписался в каждом квадратике, против «пятого помощника» и «предсудкома».

Пошли искать столовую. Нашли быстро — по хлебному запаху, светлой струей, как ручей на болоте, пробившемуся сквозь селедочный крепкосол, и по звону ложек-кружек. «Кино-столовая команды», — значилось на широкой двустворчатой двери. Вошли. Девчата-официантки с марлевыми коронами на головах убирали с длинных столов посуду: алюминиевые кружки, эмалированные миски с рыбьими скелетами, большие столовые ложки, горы хлебных огрызков.

— Девчата! Новенькие! — крикнула одна в раздаточное окошко.

— Не трави! — откликнулся в гулкой глубине камбуза низкий, грудной голос. — Откуда?

В двери показалась рослая повариха, вся в белом, лицо молодое и красивое.

— Пра-а-вда, — сказала она удивленно и долго, улыбаясь, с любопытством рассматривала нас. Мы — ее.

— Ни-че-го краля, — вполголоса заметил один шофер. — Я б закрутил с такой…

— Есть квас, да не про вас, — отрезала она. — Крали! Ха!

И исчезла в двери.

Мы ели вкуснейшее в жизни блюдо — свежую, только из моря, селедку, запеченную в духовке с лавровым листом и перцем. Причем нам дали две полных миски. А когда запили эту царскую еду крепким сладким чаем, матрос сказал, обращаясь к шоферам:

— Вот теперь, дело прошлое, крали, рулите на камбуз и поцелуйте у нашей королевы фартук.

Кличка «крали» пристала до конца путины к шоферам.

После сытного чая мы закончили поход с «бегунками» в кладовой завснаба. Со свертками робы х/б и оранжевой проолифенки разошлись по каютам.

Юра-матрос сориентировался быстрее меня и молча водворил свой спортивный чемоданчик на нижнюю койку: наша четырехместка состояла из двух двухъярусных коек, короткого кожаного дивана и стола. Вторая нижняя койка и та, что над ней, были заняты, их хозяева, очевидно, сейчас работали. Я безразлично, как в поезде, хотел уже было расположиться на оставшейся верхней койке, но Юра с неожиданным великодушием предложил: