Вновь - Никита Владимирович Чирков

неизменного явления в его жизни. Хотя нет, Бэккер поспешил, кое-что не вписалось в привычный сценарий подобных разговоров: в этот раз она трезва.

— Что ты молчишь? — Она уже толком не смотрела на него, лишь поправляя зачесанные назад седые волосы, что подчеркивали ее искаженное от чрезмерных пластических операций лицо не с лучшей стороны. — Я думала, ты там станешь мужчиной, пользу принесешь, дашь матери хоть один повод гордиться тобой!

Наивное мальчишеское желание выговориться маме бурлило и мучило его, возвращая в лишенное такой возможности детство. Тогда, невзирая на его юный возраст, мать говорила почти те же самые слова, отрубая ребенку возможность открыться и быть понятым. Годы шли, реализация доверительных чувств, тех самых, между ребенком и матерью, нерушимых ни при каких обстоятельствах, так и осталась в зачатке.

— Но нет, Бэккер снова стал боком! Это твой отец хотел дать это имя, я же никогда его не любила. Хотя что ты знаешь о любви! Всегда только о себе и думал! На мать плевать, на всех было плевать! Что ты молчишь? Специально меня выводишь? Тебя отправили на этот Монолит, к этим дикарям, чтобы ты, может быть, хотя бы ради матери сделал что-то полезное в своей жизни! Хотя бы раз! Что-то, чтобы мне не пришлось больше стыдиться тебя!

Бэккер до сих пор не знает, привык он слышать данные речи и от того научился их игнорировать, как неприятных холодок, либо же они и воспитали в нем упрямую броню.

— Опус пошел на уступки, договорился, организовал эту дурацкую поездку для тебя лишь по одной причине: влияние твоего отца! Мы из древнего рода, одни из самых влиятельных людей Опуса! Тебя отправили — хотя я была против, — чтобы ты был лицом высшего класса. Что сделал ты? Правильно, нарушил все правила, разозлил Игоря Козырева, уважаемого человека, главу Монолита, а еще…

Бэккер знал: она так может долго, обороты у его матери имеют свойство держать высокий и долгий ритм. В этот момент он уже и не слушал ее — так, лишь слышал привычный голос с родными интонациями. Она строила из себя образованную, любила говорить четко и ясно, хотя характер всегда выступал чуть выше законченной мысли.

— Мне пришлось идти на уступки. Ты представляешь, каково это мне, идти на уступки Игорю Козыреву, чтобы тебя не арестовали?! Маленький урод, ты хоть понимаешь, как много для тебя делают, неблагодарная тварь?!

Бэккер уже и забыл, как любит переломный момент восприятия: мальчишка осознает бессмысленность наивных желаний добра, любви и понимания от мамы, а мужчина надевает упрямость и смело адаптируется, так сказать, живет вопреки, ибо другой жизни у него толком и нет. Это женщина так умело заразила его целым сгустком болезней: не просто ощущение — знание собственной никчемности, искажающее восприятие одиночества в огромном мире. Мире, где он чужой и ненужный, где если и есть ошибка, то это он, сам Бэккер, само его существование — не более чем помеха для всех остальных. Если и есть человек ничтожный и ненужный, то это он, нежеланный сын. Пока большинство жило яркой жизнью юных лет, он же плыл по течению, не высовывался, смиренно принимал любое наказание и оскорбление, веруя с подачи матери в законность любой жестокости в его адрес. Ребенок не заслуживает таких родителей.

— Ты еще и плачешь? Какой же ты бракованный! Стыд! Не сын — брак! Стоило тебя в детский дом сдать, а то и вовсе не рожать! Надеюсь, этого хотя бы не видит никто! Да что ты все молчишь! Что, опять думаешь, плохая мать, да? Неблагодарный урод. Когда не нужно, так дерзости у тебя на всех хватит, а как отвечать за свою никчемность, так сразу мы вспоминаем про учтивость! Бракованный урод!

Как же ему хочется накричать на нее… Заткнуть эту фальшивую, наглую и злобную женщину, чья обида на весь мир не имеет ни основания, ни решения. Многие на его глазах проявляли опаску перед ней, доказывая успешно брошенную пыль в глаза. Еще в детстве, сам того не заметив, Бэккер научился презирать ее, молча, но так, чтобы она видела это. Когда реакция была запущена, довести ее до истерики не составляло труда, чем он порой злоупотреблял. Он ненавидел себя за это. Но защитный механизм позволял считать ее просто соседкой или же нянечкой, чья любовь к бутылке все-таки имеет натянутое, но обоснование. Но сейчас ему трудно исполнять этот сценарий. Столько пережитого, а он не может открыться своей матери, которой ему так сейчас не хватает. Хотя он и не знает скрываемого за статусом хорошей мамы поведения. Ему просто не хватает любви и тепла, заботы и понимания… не хватает самого обычного человеческого отношения. Но кричать в яростном, так и жаждущем свободы порыве он сейчас не будет по причине заботы о самом себе. Сорваться и вывалить на нее всю боль и обвинить в неправдивом отношении к себе — это сделает лишь ей одолжение. Все придется держать в себе: одиночество, боль, стыд, злость, обиду… правду.

— Значит, так, маленький позор семьи, чудом избежавший статуса выкидыша! Сейчас ты извинишься перед Игорем Козыревым, потом отправишься обратно, сюда, на Опус.

Залитое злобой неестественное лицо этой женщины никак на него не влияло. Громкий и неровный голос ее был не более чем привычным шумом. Любое его слово будет воспринято агрессивно и неразумно. Все как и всегда, закрепил Бэккер привычный итог. Вернуться на Опус… Это наглое требование ранило больше всего. Потому что он не вернется на Опус ни при каких обстоятельствах, даже если придется пойти на немыслимое. Ниже в глазах матери падать некуда.

Письмо 2

«Искалеченное достоинство в угоду сохранения недостатка». Ненавижу это выражение. Эту мысль. Этот якобы глубинный посыл. Его мне сказал один человек. Это было давно. Почему оно вспомнилось именно сейчас? Боль получилось пережить, воля этой природы капитулировала, отдав мне пустоту. Трудные переговоры с этим нравом стали незаменимыми, процесс был сложным и важным, что теперь мне одиноко. Может быть, в этом смысл того выражения, которое в начале второго письма. Хороший способ фрагментировать мой путь. Может быть, дело в том, что теперь я чувствую ущерб от исцеления? Труд формирует личность, без этой борьбы с природой в данных декорациях становишься слишком простым, теряя самого себя. Шрамы придают уникальности, стерильность прячет на виду обыденности. Какие сложные выводы и построения! Вот что бывает, когда боль уходит, силе деваться некуда. Но где я? Помню путь и преодоление, помню страх