RAEM — мои позывные - Эрнст Кренкель

Началось всенародное стахановское движение. В каждой радиопередаче сообщалось о новом включении десятков и сотен тысяч тружеников в это замечательное движение. Во всех областях современной жизни находил применение метод Стаханова.

Программа наших работ была более чем скромная: четыре раза в сутки вести наблюдения погоды, следить с помощью футштока за приливами и отливами, делать снегомерную съемку.

Конечно, все это было не очень масштабно, но мы были единственной станцией в огромном архипелаге Северной Земли и наши сведения нужны были синоптикам. Может быть, от нашей будничной работы прогнозы погоды станут чуть-чуть лучше; на это, во всяком случае, мы надеялись.

Когда началось стахановское движение, мы внимательно следили за московскими передачами и никак не могли сообразить, каким образом и нам стать бы стахановцами. Угольных пластов под рукой не было, не было и многого другого — например, станков, паровозов, вагонов, дойных коров и инкубаторов. Было у нас четверых только нормальное чувство гражданственности нормальных советских людей.

— Эх, ребятки, хорошо бы и нам включиться в это дело?

— Хорошо-то хорошо, — а как?

Мы слышали: больше и быстрее, но не могли сообразить — чего больше и что быстрее в наших условиях мы смогли бы сделать. Если вместо четырех положенных метеонаблюдений мы начнем делать шестнадцать, то вряд ли мы станем стахановцами.

Наконец, в одной из передач четко был дан ключ и сформулирован основной тезис: «Оседлать технику и гнать ее вперед».

Ясно… Но у нас, прямо надо сказать, с техникой — не густо: упряжка собак, бензиновый движок в три лошадиных силы, скромная радиоаппаратура, стандартные метеоприборы — вот и весь наш арсенал. Кого же оседлать, кого и куда гнать вперед?

Мы долго мучались, спорили, уж очень нам тоже хотелось быть стахановцами и, в конце концов, родился хороший план. Как уже говорилось, расширять преподанную нам программу работ не имело никакого смысла. А нельзя ли выполнить что-либо сверх программы? Мы находились на берегу широкого пролива Шокальского. Лишь два года назад по этому проливу, считая с сотворения мира, прошло первое, и пока единственное судно; следовательно, пролив со всеми его глубинами, течениями, приливами и отливами был совершенно не изучен.

Предстояло определить направление и скорость приливно-отливных течений, измерить температуру воды на различных глубинах, попытаться установить водообмен между двумя морями.

У нас не было гидрологической аппаратуры, да она просто и не была предусмотрена на первый год зимовки. Никто из нашей четверки не был на короткой ноге с тайнами гидрогеологии.

Начальство в управлении полярных станций одобрило наше предложение. Ответ гласил: «Подготовьтесь к приему гидролога со всем его хозяйством. Он прибудет к вам с наступлением светлого времени, самолетом». Начались деловые переговоры с милейшим Леонидом Владимировичем Рузовым — начальником большой полярной станции. Уточнялись программа, сроки работ и время прибытия гидролога. Надо было согласовать миллион мелких житейских вопросов, от которых зависел успех. Нам четверым пришлось изрядно потрудиться и создать хорошие условия для нового члена коллектива.

В мало-мальски приличную погоду запрягались собаки и на середину пролива доставлялось все необходимое для незатейливого строительства: бревна, доски, куски толя, гвозди, плотничий инструмент, а также несколько мешков угля, камелек, керосин и пара ящиков с консервами. Таких рейсов было много. Иногда накрывало непогодой. Иногда приходилось наравне с собаками впрягаться в лямки. Ругались, но дело двигалось. Очевидно, мы были самыми северными стахановцами страны.

Наконец на льду был построен домик. Слово «домик» не совсем соответствовало этому строению. Если говорить об архитектурном стиле, то наше детище больше всего походило на обыкновенный ящик.

Закипело скоростное строительство. Мы не должны были ни с кем согласовывать свои планы, нам не докучали районные архитекторы, подземное хозяйство и красные линии нас также мало волновали, и поэтому, начав утром, к вечеру мы уже справляли новоселье.

Четыре вмороженных столба, каркас из досок, обшитый толем, создали отличные условия для круглосуточных гидрологических работ независимо от погоды.

Нам сообщили необходимые размеры посадочной площадки. Пришлось ее поискать и обозначить границы вешками, подготовить костер для дымового сигнала и посадочное «Т».

В конце февраля, выбрав день с летной погодой и использовав еще очень короткий срок светлого времени, самолет доставил нам гидролога. Мы радостно встретили представителя науки.

Перед началом работы надо было проверить все привезенные приборы. И тут оказались неполадки: что-то сломано, что-то не работает, не лезет. Пришлось нашему Мехреньгину заняться необходимым ремонтом. Началась работа.

Очередной промер сделан. Еще целых полтора часа надо ждать. Гидролог, повернувшись спиной к двери, подтянув колени, сладко сопит во сне. Он отдыхает, а меня одолевают одновременно и зависть и дрема.

Спит человек на жестком топчане, под головой — свой собственный кулак. Ну что тут завидного? Он один проработал здесь более двенадцати часов подряд, а я недавно пришел на смену, чтобы дать ему возможность выспаться. Ну и пусть спит себе на здоровье! Не будем завидовать, тем более что зависть — это скорбь о благополучии ближнего. Благородные чувства взяли верх, черные мысли изгнаны, 3адремал и я. Неизвестно, чем кончилось бы это занятие, если бы не запахло паленым.

Присаживаться к раскаленному камельку не следует. Слов нет — тесновато. Вдоль стены — подобие столика из неструганых досок, топчан с возлежащим на нем гидрологом и дальше в углу — поле нашей деятельности, проще говоря, прорубь во льду. Над ней — лебедка для опускания гидрологических приборов. Около столика — камелек и тут же дверь.

Под потолком было нестерпимо жарко. Раскаленный докрасна камелек давал себя чувствовать. Наверху были тропики, внизу — умеренный пояс, а под решетчатым полом — настоящий лед Арктики. Этим климатическим поясам соответствовала и наша одежда: на ногах валенки, затем ватные штаны и рубашка с закатанными рукавами. Сидеть лучше всего было на опрокинутом ведре.

…Тишина и трубка с махоркой настраивали на мечтательный лад, а жара неодолимо клонила ко сну. Свет керосиновой лампы едва освещал дальний угол, где в проруби, как бы дыша, медленно колыхалась вода. Сказочным хрустальным колодцем уходила прорубь в таинственную непроглядную тьму.

Ширина пролива около двадцати километров. Скованный льдом, он казался безжизненным, но под зимней броней шла своя жизнь — жизнь моря. Внезапно сон как рукой сняло — в проруби что-то шевельнулось…