Если б мы не любили так нежно - Овидий Горчаков

Никто не поверил брехне о Шеине. Знала армия своего главного воеводу. Шла она, побитая, поредевшая, понурая, с обозом с ранеными, похоронив своих покойников. Шла вслед за главным воеводой…

У Шеина был свидетель нежданного предложения — князь и воевода Прозоровский, но как поведет себя в Москве Прозоровский, он не мог знать. Как говорится, своя рубашка ближе к телу. И — Москва слезам не верит…[127]

Девятнадцатое февраля 1634 года было черным днем первой русской армии, преданной князьями-боярами. Совпал этот достопамятный день со средой на первой неделе Великого поста. После беспримерной пятимесячной обороны Шеина на голых холмах у Днепра под Смоленском, этим городом русской славы, приумноженной тем же Шеиным еще в Смуту, от армии, насчитывавшей в начале смоленского похода почти сто тысяч ратников, оставалось лишь восемь тысяч пятьдесят шесть человек. 8056 героев осады Смоленска и обороны подле него. Да 2004 героя, тяжело раненных и больных, провожали своих товарищей в последний поход со скупыми солдатскими слезами. Переживет поход один из десяти!

Сдача проходила по тщательно разработанному королем церемониалу, во многом измененному несговорчивым Шеиным во славу и честь русского оружия.

Впереди восьмитысячного войска, медленно выходившего из острога, шел Шеин со товарищи, с воеводой Измаиловым, с начальствующими и приказными людьми, дьяками и подьячими и всем церковным причтом. Польско-литовское войско стояло по обеим сторонам Смоленско-Дорогобужской дороги, молча и злорадно глядя на русских, напяливших на себя всякое тряпье, чтобы спастись от дикого мороза. У многих лица были изъедены морозом, грязные и окровавленные холщовые повязки прикрывали раны. Полки шли с опущенными боевыми знаменами, без барабанного боя, с погашенными фитилями. На придорожном холме недалеко от острога восседал на коне Владислав IV, король Польши и Литвы, он же Владислав I, Царь Московский, окруженный своею пышной свитой. По правую руку — гетман Радзивилл, по левую — канцлер Сапега. Братья Гонсевские, атаманы запорожских казаков, Питер Лермонт с капитанами шотландской гвардии, немецкие полковники, иезуиты-капелланы, все недовольные, что король отпускает Шеина в Москву.

Знаменосцы, проходя мимо короля, со слезами на глазах клали знамена на снег у ног короля. Затем они снова отступили на три шага и замерли на месте и стояли так, пока проходило мимо побежденное войско. Поляки и литовцы глядели на невзрачное это войско с ненавистью, но никто не осыпал русских ратников руганью и хулою, — это был достойный, сильный противник. Это были шеиновцы, первые русские солдаты. Они не сдались в плен. Их не заставил сдаться в плен Шеин, когда, казалось, иного пути нет. Измайлов смирился с мыслью о плене и заклинал Шеина спасти остатки армии от мученического конца.

— В плен не пойду, — непоколебимо отвечал Шеин, — в плену я уже был. Плен хуже смерти, а смерть — та же воля вольная.

И Владислав вопреки ожиданию Шеина и его собственных вельмож и в этом уступил Шеину, потому что знал, что это за человек, что он повержен, но не побежден, что Войско Польское — победители без побежденных, а шеиновцы — побежденные без победителей, что Шеин будет драться до последнего солдата и до остатнего собственного вздоха, возьмет в могилы с собой польского жолнежа в смертном объятии с каждым русским солдатом.

Из-под грозно сдвинутых темных бровей пристально вглядывался король в ничем не примечательные лица русских солдат. Такие рожи природа каждодневно печатает сотнями в русских деревнях. Скифские глаза, славянские скулы, татарских черт побольше, чем у похожих белорусов и поляков. А какие воины! Поставить этих невидных холопев под знамена Речи Посполитой — всю Европу одолеть можно! Да что там Европу!..

Даже раненые и больные старались идти с гордо поднятой головой, смело встречая глазами взгляды врагов. Немногие из них дойдут до Москвы.

За русскими ратниками шли во главе со старшим полковником Александром Лесли сильно поредевшие части наемников. Больше всех потерял людей полк Лермонта.

Когда вражеское войско все миновало короля, гетман Радзивилл, возвысив простуженный голос, крикнул:

— Взять знамена!

И знаменщики шагнули к знаменам, подняли их и понесли распущенными вслед за армией Шеина. Хвост колонны прикрывал рейтарский полк, чьим начальником Шеин назначил полковника Бородовикова, бывшего ученика Лермонта.

Так возвращалась армия Шеина на Москву.

Это было скорбное шествие. Раненые и больные начали падать, еще не доходя до Дорогобужа. Сначала их поднимали, пытались нести, но сил на это ни у кого уже не было. Дойдя до соснового бора, по приказу Шеина остановились, нарубив дров, зажгли большие костры, чтобы обогреться и сварить для изголодавшихся людей горячую баланду из польской мучицы. На мясо, увы, не хватило денег. И все-таки люди впервые за долгое время наелись этой баландой и ржаными сухарями.

Передохнув немного, снова шли и снова падали и умирали люди Шеина на старой Смоленской дороге, этой дороге русской судьбы. На каждой пяди ее лежали в земле смоленской русские кости, а крестов у дороги торчало совсем не много. И шеиновцам никто не ставил крестов — не до них было. В феврале 1634 года Смоленско-Московская дорога стала дорогой смерти. За шеиновцами шли стаи волков, слетались на трапезу черные вороны, спеша выклевать насмерть замерзшему человеку глаза, прежде чем мороз превратит их в камень. Вечером разбили лагерь у дороги в глухом сосновом лесу. Волки выли, шныряли в ночи, подкрадывались к кострам — в них швыряли головнями.

А с рассветом позавтракали баландой с сухарями — и снова начиналось хождение по мукам, снова продолжался этот путь на Голгофу. Мужество и здесь не покинуло Шеина. В нем росло и ширилось гордое сознание того, что он сделал для родины: не пустил короля польско-литовского к Москве, обескровил его на днепровском рубеже сначала осадой, потом — обороной. А поймут или не поймут это на Москве — дело другое. На первой же стоянке снял он у костра с себя шубу, кафтан, рубаху: вокруг сильно исхудавшего тела обмотал он, сняв с дерева, священное для русских знамя, знамя воеводы Шеина во время смоленского сидения 1610 года. Его стремянный срубил стройную смоленскую березку, обрубил сучья, привязал к древку старинное знамя с изображением чудотворной Смоленской Богоматери и двуглавого орла. Его понес впереди всех остальных знамен и хоругвий старший, потом младший сын, тоже раненный, потом Василий Измайлов. Так и несли в три смены. И черный народ в деревнях падал на колени, кланялся и крестился.

Третьего марта князь Черкасский, тщательно подбирая слова, чтобы вернее и глубже закопать Шеина, писал Царю из Можайска: «Шеин помирился с королем Владиславом и отпущен в Москву…»

А солдаты Шеина шли бесконечными лесными белыми поприщами. Падали в снег измученные походом люди. Одни оставались недвижимы, другие еще пытались ползти вслед за знаменами, но скоро и они замирали, и буран быстро заметал их, превращая в сугробы.

В Можайске, куда Шеин пришел 4 марта, на тринадцатый день похода, войско насчитывало немногим более шести тысяч бойцов. У открытых ворот Шеина встретил князь Пожарский. Он с трудом слез с коня и, скособочившись от боли и ломоты в спине и пояснице, медленно зашагал к Шеину, а подойдя к нему, обнял и трижды поцеловал. Из серо-голубых глаз его катились слезы. А глаза Шеина горели топазами.

— Почему не пришел ты ко мне, княже, в помочь? — сурово спросил его Шеин. — Почто дал армии погибнуть?

— На то была воля Царя и Думы, — заспешил с ответом Пожарский, — да князя Черкасского. — Он не стал говорить, что князь Черкасский отказался встретить с ним Шеина и уехал… на охоту под Можайск. — Всякое будут болтать тебе на Москве, Михаила Борисович, а одно знаю верно: боялись Царь и Шереметев, что разобьет наши пятнадцать тысяч король и лишится Москва последнего своего щита.

— Еще недавно, — зло возразил Шеин, — было у Москвы два щита — мои, смоленский, да ваш, можайский.

— Твоя, Михаила Борисович, заслуга, — говорил Пожарский, — что стоит наш последний щит перед Москвой-матушкой. Это будут знать и благодарные потомки наши, пока стоит Русская земля. Этого у тебя никто не отымет. Ты, ты подрезал крылья польскому белому орлу, самому страшному нашему ворогу. Как Геркулес спас Прометея, так ты спас родину!.. А меня, старика, Михаила Борисович, прости ради Господа Бога, ежели в чем виноват перед тобою…

— Не передо мной, а перед Русией, — непреклонно проговорил Шеин, потирая обмороженную щеку. — Бог тебе судья. Клянусь тебе, Димитрий Михайлович, я все силы положу, чтобы до конца распутать подлую измену. А ты мое слово знаешь. Как твой черный недуг, князь?

Пожарский рукой только махнул.

— Прости ты меня великодушно за дурь мою, Михайла Борисович. Бес попутал, посчитал я, будто зазорно к тебе в товарищи идти, а к Черкасскому вот и пошел, ан дело вовсе не в родовитости, а в заслугах. У тебя же перед Царем и отечеством их больше, аще у всех нас. А сейчас прошу тебя к себе откушать, чем Бог послал, чарку с дороги выпить. Людей твоих мои ребята разместят на постой. Кругом все дома войсками забиты, но твоим людям всюду место найдется. И все бани я приказал затопить для них.