Если б мы не любили так нежно - Овидий Горчаков

— Исполать тебе, боярин-воевода, исполать! — загремел он весело. — Умел воровать, умей и ответ держать.

Был князь Трубецкой в раззолоченных боевых доспехах, с медвежьей шубой на плечах, с саблей в руке. Глаза блестели торжествующе и злобно. Он нагнулся ниже, заглянул прямо в глаза.

— Государь на тебя опалу наложил, — выговорил он с наслаждением, смакуя каждое слово. — Мне велел розыск твоим изменам вести. А я умею языки развязывать! Через час, не позднее, ты у меня заговоришь.

На бывшего главного воеводу накинули грязную рогожу. Сани рванули с места. Запели тонко полозья. Впереди, слева, справа, сзади — дробный топот конских копыт. Кони промчали по Арбату, вниз, вниз по улице Никитской, к Кремлю, влетели в Боровицкие ворота, остановились у крыльца Разбойного приказа. Шеин и опомниться не успел, как протащили его каменным ходом в каменную пыточную.

Следом пожаловал князь Трубецкой.

— Ну что, боярин, воевода, батюшка ты мой свет! Давай кайся. Повинную голову, известно, меч не сечет. Палачи у меня злые на дело. Скажи-ка мне, раб Божий Михайла, когда, в какой день и час продался ты королю Жигимонту и сыну его королевичу Владиславу, целовал им крест? Клялся служить верой и правдой, после чего они и позволили тебе, Михаила, бежать из плена?..

У Шеина налитые кровью глаза полезли из орбит. Зная Трубецкого, всего что угодно ожидал он, но только не такой дикой клеветы! Да кто поверит в эту чудовищную ложь?!

В Разбойном приказе князя Трубецкого мастера заплечные пытали злодеев, виновных в разбое и татьбе, в поджоге и убийстве. Во всех городах Московского государства в приказных и губных избах мучили и истязали русских людей выборные дворяне. Повинившихся ссылали на вечное житье в Астрахань или Сибирь. Больших воров нещадно казнили.

Его подвешивали, связывая запястья за спиной веревкой, к вороту на потолке, подтягивали туда, выламывая суставы рук, поднимая и опуская.

Его пытали водой, связывая намертво, затыкая рот и нос мокрой тряпкой и медленно поливая эту тряпку, так что он захлебывался водой и кровью из лопнувших в горле сосудов. Ему выстригли полосу волос на голове до тела и поливали голову ледяной водой из кадушки. Шеин молчал, только отфыркивался.

Его пытали огнем: мазали ноги салом и клали их на жаровню.

Первый палач разжег докрасна железные клещи. Запахло жареной плотью. Шеин замычал по-бычьи. Дьяк Иван Дмитриев обмакнул перо в чернила, но воевода не отвечал на вопросы.

Эти пытки, он знал, палачи Трубецкого позаимствовали в Смуту у ляхов, в свою очередь, обученных иезуитами, наследниками Великого Инквизитора Томаса де Торквемады.

Воевода скрежетал зубами, молчал. Второй палач поднял толстый ременный кнут длиною в пять локтей и стал истово лупить Шеина по голой спине. Он молчал.

Палачи зажали ему персты и ноги железными тисками и медленно скручивали винты до костного хруста. Шеин не издал ни звука.

Потом ему водили по спине и груди зажженным веником. Шеин прокусил себе нижнюю губу. Пытали «шиною» — раскаленным железом гладили голое тело. И снова молчал Шеин, и дьяку нечем было заполнить лист. Ни «с подъему», ни с «огня» не начал Шеин пыточные речи.

Вечером упорщика накормили соленою селедкой, но не дали ему пить.

Замурованный в каменном мешке, Шеин, чтобы преодолеть страх перед теснотой в гробовом мраке, сводивший его с ума сызмальства, заставлял себя забывать о том, где находится, вспоминая о своих предшественниках в этом мешке, в пыточной, в темнице Разбойного приказа. Конечно, всего больше текло тут русской крови при Иоанне Грозном. От тюрьмы да сумы не зарекайся, гласит истинно русская поговорка. И сколько за ней мук и страданий. Но на воле человеку, даже русскому, не хочется думать об ужасах заточения, о пытках и мученической смерти. Особенно когда этот человек ходит в боярах, обласкан Царем. Хотя с детства знал Михаила Шеин от близких, испытавших на себе тяжелую руку грозного Иоанна, справедливость другой русской пословицы: при Царе что при Боге — близ смерти. Был произвол и при Борисе Годунове, но Шеин, как и почти все его современники, надевал спасительные шоры, не желая вглядываться в чье-то несчастье, чью-то гибель, тем паче что отставшие и разбившиеся в царедворческой гонке — на них некогда и опасно было оглядываться — расчищали путь удачливым соперникам. Теперь же он понял, осознал, что именно это равнодушие всех вокруг к жертвам произвола и поощряло произвол. Теперь раскрылись у него глаза на историю Ивана Грозного и всех его преемников, вплоть до Романовых…

В темнице увидел он имя, нацарапанное на каменной стене: Василий Шибанов. Долго не мог вспомнить он, что это был за человек. А имя знакомо, знакомо с малолетства… Вспомнил, втиснутый в каменное чрево: Василий Шибанов был любимым стремянным князя Курбского. Весной 1564 года бежал он с князем из-под Дерпта от Царя Иоанна, боясь его неразумного гнева. А потом взялся он выполнить гибельное поручение князя: привез великому Государю досадительное письмо, в коем князь Курбский говорил с Иоанном неслыханным языком, предерзко и оскорбительно. Царь заставил грамотного Шибанова читать ему это письмо, пригвоздив к полу его ногу острым жезлом, тем самым, которым убил он сына. По царскому велению Шибанова пытали в кремлевском застенке, стремясь узнать от него все про козни Курбского, но стремянный умер под пытками, не сказав ни слова.

Наутро пытки начались с кошки — кнута с железными лапами. После кошки в ход пошли шелепы — мешки с мокрым песком.

Шеин молчал, а когда вопросы стал задавать ему Трубецкой, плюнул кровавой слюной князю в лицо. Князь приказал палачам раскалить клещи и клещами этими ломать воеводе ребра.

— Я тебе черевы на кнутьях вымотаю! — орал князь, вытирая лицо рукавом кафтана.

На третий день розыск в застенке продолжался. Князь, сам не свой с тяжкого похмелья после царского пира в Кремле, бесился пуще прежнего. Царь требовал, чтобы он вырвал у Шеина полное признание в предъявленных ему обвинениях, а воевода никак не хотел повиниться, чтобы отделаться от пыток. Рассвирепели и взопревшие палачи, выказывая еще более ретивое пристрастие. Шеина вздернули на дыбу, снова били кнутами и кошками. Дыба в застенке походила на виселицу о трех столбах. Каты надевали на завороченные назад руки Шеина шерстяной хомут и подтягивали хомут сей на крепкой веревке под верхнюю перекладину. На голое тело сыпались удары кнутов. Подьячий записывал пыточные речи. Ругался Шеин страшно, ругался и кричал от боли, но на вопросы не отвечал, молчал, хотя из груди его изредка вырывался глухой стон. Когда он впал в беспамятство, Трубецкой набросился на заплечных мастеров со свирепой бранью:

— Плетьми запорю, сволочи! Он мне нужен живым для казни!

На Шеина вылили ушат воды. Он открыл глаза.

— Михаила Борисович! — почти задушевным голосом проговорил обрадованный князь. — Повинись, батюшка. Тогда, клянусь Богом, казнь твоя будет не суровой, а простой. Сначала головку долой, а потом уже четвертовать будут…[129]

Шеин молчал. И тогда, видя, что заплечное мастерство и пыточное дознание не заставят упрямого воеводу повиниться в не содеянных им преступлениях и измене Царю, Трубецкой велел дьяку Бормосову пойти на подлог и состряпать ложное признание, исторгнутое якобы у Шеина под пытками.

— Пиши, что он признал свою измену в Польше, что он дал тайную клятву Жигимонту верой и правдой служить Польше и римской церкви, почему ему и устроили побег из плена!..

А чтобы скрыть втайне свое коварство, князь сказал палачам:

— Молчит злочинец? Язык у него отнялся. Так пусть молчит — вырвите ему язык!

Заплечных дел мастера переглянулись в замешательстве. Но разве можно ослушаться князя-боярина, стоящего во главе Разбойного приказа, этого Малюту Скуратова!

И Шеину железными щипцами, разорвав рот, вырвали язык.

Измайлов долго крепился под пытками, но когда Трубецкой показал ему язык Шеина и пригрозил вырвать и у него язык, если станет он впредь упираться, воевода сломался, стал валить всю вину за поражение под Смоленском на Шеина. Дьяк не успевал писать его изветы и оговоры. Он договорился до того, что обвинил Шеина в замысле цареубийства.

Царь остался премного доволен Трубецким. Он велел показать признания Шеина и Измайлова самым сильным боярам.

— С подъему или с огня они заговорили? — спросил Царь.

— С огня, Государь-батюшка, с огня! — ответствовал князь.

— А не отречется Михаиле Шеин перед народом от слов своих?

— Никак не отречется, Государь-батюшка, язык у него не повернется — он его на дыбе откусил.

Мелкий озноб, бивший Царя, перешел в колотун.

— Язык… сам… откусил?!

От сквозняков, гулявших по царским покоям, затрепетали огненные языки свечей. Зловещие тени запрыгали под закоптелыми каменными сводами. За узкими оконцами в мощных стенах глухо загремели колокола. Царь перекрестился трясущейся рукой.