Первые шаги - Татьяна Назарова

…День праздничный, свекровь ушла к утрене в моленную. Она прибрала в избе и стоит перед зеркальцем, заплетая косы. Чуть слышно приоткрылась дверь. В зеркальце ей видно лицо мужа, разрумяненное морозом, с задорно блестевшими глазами. «До чего же красив Кирюша», — думает она, но не оглядывается, словно ничего не слышит.

С тысячью предосторожностей он проскальзывает в избу, чуть слышно прикрывает дверь и, не дыша, подкрадывается к ней. Но только протянул руки, чтоб схватить, она обернулась к нему и засмеялась.

— Ах ты, обманщица! А я думал, что в самом деле не слышишь! — весело закричал Кирюша и, подхватив на руки, закружился с ней по комнате.

— Пусти, мамынька скоро вернется, — смеясь, отбивалась она, но он такой сильный, не вырвешься.

— Целуй крепче, а то не пущу, — говорил Кирилл, прижимая ее к себе.

И она целовала…

Аксюта провела рукой по глазам, смахивая слезы. Не скоро поцелует Кирюша, но ничьим губам не прильнуть к ее губам, кроме его, сколько бы ни пришлось ждать…

«Вот уж тятяня никогда не увидит маму», — вздохнув, подумала она и склонилась над листком:

«Он думал, что, заперев меня на месяц в карцере, сломает тоской. Дурак! Со мной были все вы, мог ли я страдать от одиночества? За сотни верст, через каменные стены тюрьмы, я видел, как мама крутит веретенце, возле нее бегает наша кареглазая дочка, щебечет что-то ласковое, ведь Танюше четвертый годик пошел; тут же играет — кто, не знаю, маленький сынок или дочка. А ты или сидишь возле них, шьешь, вышиваешь кому или хлопочешь по дому, моя дорогая хозяюшка. Вы тоже вспоминаете меня, вот и получается, что мы разговариваем. Верно?»…

— Верно, все верно, Кирюша! Любимый мой, товарищ… — задыхаясь от душивших слез — сколько муки они перенесли, — вслух произнесла Аксюта.

— Чего ты, Оксенька, сказала? — спросила Евдоха, приоткрыв дверь. Она стояла перед иконами, но мыслями была все время возле снохи, читающей письма ее сына.

— О нас пишет Кирюша, послушай, мамынька!

Выпустив слова о карцере, Аксюта прочитала отрывок. Евдоха прикрыла дверь.

«Помнит сынок, знает, что живем мы вместе с Аксютой и детками его», — думала она, опускаясь на колени с жаркой мольбой о нем, о себе, чтоб хватило сил дожить до радостной встречи.

«…О тебе мои мысли всегда радостны, ненаглядная моя женушка. Знаю, что любишь меня по-прежнему…» — прочитала Аксюта на третьем листке.

— Ошибаешься! Больше прежнего люблю тебя сейчас! — зашептала она страстно. — То была любовь девичья, а теперь я поняла тебя по-настоящему, изменилась и любовь моя к тебе…

Аксюта вспомнила, как Кирилл говорил ей: «Краше тебя на свете нет» и каким светом сияли его глаза. Разве теперь она бы так ему ответила, как тогда? Столько горячей любви к нему сейчас у нее в сердце, что словами пересказать нельзя…

«…Ты, прощаясь, сказала: „Никогда не забуду, дождусь тебя, коль по одной дороге с тятяней будешь идти“. Одна у нас дорога, Оксенька, — та, которой повел нас с тобой отец. По ней идем и дойдем до счастья, до общей радости. С нами тыщи идут, а скоро и миллионы пойдут. Правда, Аксюта?»

— Правда, Кирюша! Жизни не пожалею, никуда не сверну. Одной дорогой идем с тобой, с тятяней… — Аксюте казалось, что она разговаривает с мужем.

Чуть не до рассвета просидела над дорогими листочками. Легла на часок после того, как свекровь сказала:

— Ложись, Аксютушка! Работать ведь тебе с утра-то.

Едва коснулась Аксюта головой подушки, сразу радостные видения окружили роем. Ей снилось: по площади большого города стройными рядами двигались веселые, нарядные люди. В переднем ряду мелькала фигура отца, а они с Кирюшей шли, взявшись за руки, и он ей шептал: «Пой, Оксенька! Пришло наше время, наше счастье, больше не расстанемся», и она пела вместе со всеми никогда не слышанную раньше песню, такую прекрасную, что слезы выступали на глазах от радости.

Потом ей снилось, что они с Кирюшей плясали там, в Родионовке, и пошли с вечерки вдвоем.

Снежок похрустывал под ногами, мороз холодил щеки, Кирюша держал ее за руки, а она глядела на небо, усеянное звездами.

«Читала я у Савиной сказку про ковер-самолет, — говорила она мечтательно. — Вот бы нам такой достать! Везде бы полетали — и к звездам, и к ясному месяцу, узнали бы, есть рай или нет».

Кирилл притянул ее к себе и, заглядывая в глаза, сказал:

«Придет время, будут летать люди, а рай-то на земле сделают». Он уже был совсем не такой, как в пляске, старше стал, но Аксюте казалось, что он еще более красив, чем был до этого. Когда он, обняв ее за плечи, крепко поцеловал, она не застеснялась, не вырвалась. Томительно сладкое чувство охватило ее всю, и Аксюта проснулась.

В комнате было светло.

— Ух, как я заспалась! — поднимаясь с кровати, сказала Аксюта.

— Сколько ты там спала? Ложилась-то на рассвете, — ответила ей Евдоха, расчесывая кудри внучке.

— Сны какие хорошие мне снились! Все время с Кирюшей была и тятяню видела. Просыпаться не хотелось.

Старушка ласково взглянула на нее. От радостной надежды увидеть сына Евдоха, не спавшая всю ночь, чувствовала себя бодрой. Слова снохи тоже повеселили ее сердце: любит Аксютушка Кирюшу крепко.

«Молода, красива, тяжело жить одной в такие годы, а как красная девушка бережет себя, — думала Евдоха, с нежностью глядя на сноху. — То-то радости будет Кирюше, как увидит жену и родных детушек…»

— Поезжай, Аксюта! Заодно с сестрами увидишься, мужикам от Кирюши и отца привет передашь, расскажешь о них, — говорил Антоныч.

Кроме них, в комнатушке слесаря сидел Григорий Потапов. Он уже два месяца жил в Акмолинске. Федулов познакомил его со всеми подпольщиками и даже с «приятелем» городовым.

…— Взял себе подручного. Кажется, ничего парень, толковый. Подучится малость, в села можно послать, а когда и здесь меня заменит. Все какая копейка и мне от его работы останется, — говорил он городовому, будто советуясь, когда тот зашел выпить.

— Верно, Гурьич! От работника хозяину всегда польза остается, — опрокинув стакан, важно произнес страж порядка. — Парень, видать, смирный, под стать тебе будет. Я сразу приметил, меня не проведешь…

Григорий, слушая их через полуоткрытую дверь, едва сдерживался от смеха: правду говорит краснорожий, только сам не знает, какую…

Антоныч согласился с петропавловскими большевиками: нелегально вернуться в Петропавловск, а Григория оставить в Акмолинске.

— Надо только тебя, Гриша, вперед со всеми познакомить и надежно законспирировать, да и самому себе подготовить причину для отъезда, — ответил он Потапову сразу же, как тот ему рассказал об их плане.

Они решили, что до отъезда Антоныча Григорию следует съездить в Родионовку, а оттуда добраться до Топоркова под видом бродячего слесаря. Иван с Исхаком его знают, а с родионовцами познакомит Аксюта.

— Свекровь-то без тебя управится с внучатами и хозяйством? — спросил Григорий Аксюту.

— Марийка поживет у меня. На салотопне работы нет сейчас, — ответила та.

Через три дня Аксюта с Григорием — Климом Галкиным — уехали с попутчиками в Родионовку. Слесарь вез с собой необходимый простенький инструмент и буру для паяния, а Аксюта — скромные подарки сестрам.

Приехали в село поздно вечером, а пока добрались до Полагутиных, ночь настала. На стук в окошко отозвался Андрей.

— Я, Андрюша, с гостем к вам приехала, — ответила Аксюта.

Андрей, накинув полушубок, первый выскочил к воротам.

— Товарищ наш, от Антоныча, — шепнула она ему, а вслух сказала: — Подручный Гурьича, по селам поедет слесарить.

Полагутин крепко пожал руку Григория. Из дома выбежали Татьяна и Машенька. Обнимая сестру и плача, они говорили, перебивая одна другую:

— Оксенька, радость-то какая! Как это ты надумала? — И под руки повели ее в дом.

За ними вслед пошли мужчины. Митревна уже зажгла свет в кухне. Когда Аксюта разделась, она, оглядев ее со всех сторон, сказала:

— Смотри-ка, еще краше стала сваха!

— Да ведь только два года прошло, состариться будто рано, — засмеялась Аксюта. — Таня старше меня на четыре года, а вон как у вас цветет!

Аграфена Митревна довольно улыбнулась. Ее снохе грех жаловаться на жизнь. И работать теперь легче стало: Машутка во всем помогает, хорошая девка растет. Она шутливо погрозила Аксюте пальцем:

— Мотри, не сглазь старшу сестру.

Все рассмеялись. Аксюта повернулась к Маше.

Четырнадцатилетняя Маша уже зацвела девичьей красой. Белая, румяная, с живыми, веселыми глазами, темно-русой длинной косою, она казалась хорошенькой; даже вздернутый носик и немного широковатые скулы не портили ее. Стоя в сторонке, Маша смущенно смотрела на городскую сестру.

— Машенька, какая же ты большая! Оглянуться не успели — невестой стала. Читать-то не разучилась? — подходя к младшей сестре, спросила Аксюта.