Владимир Высоцкий: Я, конечно, вернусь… - Федор Раззаков

«Через минуту наша компания заполнила вместительную машину. По дороге шумно обсуждали события прошедшего дня, еще раз переживая недавний бой, мечтали о будущих фильмах с дуэлями и рыцарскими турнирами… Высоцкий был немногословен. Окунувшись в атмосферу фехтовального поединка, подержав в руках оружие, он складывал о пережитом стихотворные строки, время от времени говорил пару из них, затем обращался к нам:

– Как, ребята, получается? Ничего? Похоже?..»

23 ноября Высоцкий был занят в спектакле «Вишневый сад». И три последующих дня снимался в «Арапе». В те дни был отснят еще один эпизод из пролога фильма: где арап соблазняет жену графа. В этой крохотной роли снималась известная актриса Ирина Печерникова, которая вспоминает: «Для роли мне шьют потрясающей красоты платья, потом их почему-то только по грудь показывают в кадре, а они расшиты вручную, просто произведения искусства. И художницы умоляют меня ни на миллиметр не поправляться. Я держусь, как спортсменка. Но на съемках в другой картине ломаю ногу и оказываюсь в гипсе (по части ног актрису вообще преследовали одни несчастья: четыре года назад, на съемках фильма „Города и годы“, она сломала себе аж обе ноги. – Ф. Р.). Мне ищут замену, только в платье никто больше не помещается, настолько оно по моей фигуре сшито. Режиссер Митта спрашивает: «Сможешь в гипсе сниматься?» Я говорю: «Смогу, но мы же должны друг к другу по лестнице взбегать!» Как немое кино: быстрые жесты, преувеличенно выразительная мимика, чтобы выглядело смешно. Митта отвечает: «Придется Владимиру Семеновичу носить тебя на руках». И деваться некуда. Начинаются съемки. Высоцкий носит меня на руках. А мы с ним года три как поссорились и не разговариваем. И кульминация всей нашей беготни – он бросает меня на роскошную кровать, и мы изображаем там страсть. У меня сзади метров пять газового пеньюара, лицо намазано белым гримом, Володя выкрашен в шоколадный цвет (актер потом будет жаловаться, что краску ему приходилось смывать по часу, втирая мочалку по лицу чуть ли не до крови. – Ф. Р.). И когда мы дотрагиваемся друг до друга, у него остаются белые пятна, у меня – коричневые. Мы по-прежнему не разговариваем. И между нами еще моя гипсовая нога. В общем, дублей пять запороли. Режиссер кричит: «Что за актеры! У меня „Кодак“! Вы сделаете или не сделаете?!» И тут мы разозлились на самих себя и – как в огонь ухнули. «Мотор! Стоп! Спасибо! Снято!» Мы вмиг сели. А группа упала: мы выглядели, как две мартышки, – у меня коричневый нос, подбородок и два пятна на щеках, у него – белый нос, подбородок и пятна на щеках. Но в фильме этого не видно. Там вообще ничего не видно, ни страсти, ни гипсовой ноги…»

Между тем в процессе съемок растет число разногласий между Миттой и Высоцким. 27 ноября исполнитель роли слуги арапа Фильки Валерий Золотухин вывел в своем дневнике следующие строчки: «Мучился усталостью на съемке. Никакой радости. Митта с Вовкой не могут работать, идет ругань и взаимораздражаемость. Я не могу быть союзником ни того, ни другого. Когда режиссер недоволен, мне стыдно отстаивать свою позицию словами. Ввязался я в это дело напрасно: хотел товарищу помочь. Ролью совсем не занимаюсь, она неинтересна для меня, значит, будет неинтересна и для зрителя. Хотя роль одна из лучших в этом сценарии. Но нет радости общения с Миттой. И вообще, от игры нет радости: слишком много забот за спиной и дел, груз суеты и жизни убил радость творчества, радость сиюминутного бытия…»

Недовольство Миттой у Высоцкого было вызвано не какой-то блажью или капризами звезды, а причинами принципиального характера. Еще на стадии прочтения сценария фильм виделся ему как философская притча, где события далекого прошлого перекликались с тем, что происходило в России в эти дни. Но по ходу съемок весь этот дух куда-то выветрился. А ведь Высоцкий написал для фильма две песни, которые можно смело назвать одними из лучших его произведений: «Песня о петровской Руси» («Купола») и «Как во смутной волости». Но эти песни Митта в фильм не включил, поскольку они вступали в явный диссонанс с тем, что у него снималось.

Грязью чавкая, жирной да ржавою,Вязнут лошади по стремена, —Но влекут меня сонной державою,Что раскисла, опухла от сна.

Держава, «опухшая от сна», это, конечно, не петровская Русь, а брежневская Россия. Наблюдая за тем, куда влекут страну престарелые мастодонты из Политбюро, Высоцкий давно пришел к мысли о том, что стране необходим современный Петр, человек, способный вздыбить «сонную державу» и вернуть ее к полноценной жизни. Подобные настроения в то время были очень сильны в обществе, и не случайно одним из самых популярных анекдотов того периода был анекдот о том, как воскресший из мертвых Владимир Ульянов-Ленин возвращается в Кремль и первым делом требует к себе в кабинет все газеты той поры. Закрывшись в кабинете, он сутки изучает принесенную ему прессу. Но вот прошли сутки, а Ильич-первый не выходит. Прошли еще сутки – и вновь тишина за дверями ленинского кабинета. Тогда обеспокоенные долгим отсутствием вождя мирового пролетариата члены Политбюро на свой страх и риск вскрывают кабинет и видят, что он пуст. Только на зеленом сукне стола сиротливо белеет записка: «Ухожу в подполье начинать все сначала. Ленин».

Владимир Высоцкий к тому времени давно уже вступил в непримиримый конфликт с той социально-политической системой, что существовала в стране. Начинаясь как поэт с блатных песен, песен бытового протеста, Высоцкий в силу своего таланта, цепкого ума и склада характера должен был рано или поздно превратиться в певца-гражданина, человека, для которого Родина была не абстрактным понятием, не слюняво-лубочной Россией с матрешками и березками, а той землей, на которой он родился, жил и в которую должен был рано или поздно лечь. И эта связь Высоцкого с родной землей и была тем главным мерилом, по которому люди оценивали искусство Владимира Высоцкого, в силу которого оно и вырастало до размеров истинно народного. «Ни единою буквой не лгу!» – пел Высоцкий, и в стране не было человека, кто имел бы смелость поставить под сомнение это творческое и жизненное кредо поэта.

В те 70-е я часто задавал себе вопрос: почему тех же диссидентов, которые в открытую бросали вызов существующему в стране режиму, порой кладя на алтарь борьбы за свободу свое здоровье, а иногда и жизнь, народ наш, в большинстве своем, почти не воспринимал? Более того, люди верили официальной пропаганде, твердившей о злокозненных происках «наймитов Запада» против нашей горячо любимой Родины. И в то же время Владимира Высоцкого народ обожал и боготворил, несмотря на то, что та же официальная пропаганда писала о нем отнюдь не похвальные панегирики. Только ли дело здесь было в том, что Высоцкий был артистом и в силу специфики своей профессии обязан был нравиться людям? Или, быть может, люди верили и любили его в силу того, что не был он, в отличие от тех же диссидентов, страшно далек от народа, а, наоброт, сам был плоть от плоти этого народа. Тут даже его алкоголизм играл самую благотворную роль. В отличие от «чистоплотных» диссидентов, повернувших головы в сторону Запада, Высоцкий был в доску своим расейским мужиком, скоморохом, притесняемым и гонимым за правду властями и разделявшим все тяготы и лишения той поры вместе со своим многострадальным народом. За его проникновенные песни люди прощали ему все: и жену-иностранку, и навороченные иномарки, и заграничные шмотки, которые он менял с частотой неимоверной.