Свет мой. Том 2 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

были явно слабеньки, а его словесные претензии и апломб попросту раздражали, так что нельзя было что-либо обещать ему – даже занятий с ним и каких либо консультаций в плане повышения мастерства. Бесполезно. А он напирал неотвязно. Этот пустопорожний затянувшийся разговор затуманивал голову. В нем Ефим увяз настолько, что опомнился оттого, что стремительно стало темнеть. Он – непростительно! – спасался бегством из дома Никиты. Ровно трус какой, не оправдавший ничьих надежд. Ненавистный самому себе.

Вот достала невезуха!

Из-за этого Ефим и был наказан незамедлительно Настей.

Она в розовом платье сидела на скамейке, когда он скорым шагом подходил к дому Шарых, и была крайне обижена и раздосадована. Даже возмутилась неожиданно:

– Ты что ж, Фима, позабыл про наш уговор о вечерней прогулке? Я ждала тебя…

– Бог мой! Прости! – Хлопнул себя по лбу Ефим. – Просто забылся.. И даже не поужинал … Ай-ай!

– Тарелка вон в холодильнике.

– До чего же мне ненавистны эти просьбы друзей, знакомых, тетей!.. Ах ты, братец, сделай, нарисуй портретик… Что стоит тебе… Помоги! Мне-то ведь никто никогда не помогал… Оттого-то я заболтался в отговорках… Извини, пожалуйста…

– Вот и болтайте себе, сколько вам угодно… А меня уволь…

Они с Настей, так разругавшись впервые, дулись друг на друга целых два дня, из-за чего он чувствовал себя идиотски, не комфортно, хотя они вместе по-прежнему и трапезничали и регулярно ходили на пляж, загорали и купались и сухо разговаривали иногда по неотложно житейским вопросам. Их отношения прескверно разглаживались.

– Вследствие этого Ефим снова заколебался, не зная, жениться ли ему или нет. Тем более, что большой тяги к этому в его сознании не прибавилось с годами. Это очевидно.

«Да что же, так и будет всякая женщина покушаться на мою независимость, дергать меня порой нелепо?! – возмущался он в душе. – Но, верно, не каждая и подруга верная способна понимать умонастроение художника, как должно, как хотелось бы, чтобы работалось спокойней, уверенней…»

Практичность и удачливость – эти козыри несли Иливицкому душевное равновесие; а свершившееся его вступление на Троицу в жилищный кооператив (он оплатил первый взнос на однокомнатную квартиру), было почти спасением дальнейшего благополучия и обретением независимости от всех. Для него-то, ведущего пока холостяцкий образ жизни. Тем более что женских каприз он явно сторонился, был попросту безучастлив к ним, терпимостью к ним нисколько не владел и не думал как-то измениться в этом отношении. Однако в случае всплеснувшей было размолвки с Настей, которая все больше нравилась ему всем (она верно, он видел, понимал, доверяла своим чувствам, привязанностям и служила им, не сбиваясь на фальшь и несущественные мелочи), то теперь очень легко, по-разумному, не тратя много слов, они наладили друг с другом достойное примирение и свой прежний стиль поведения – к обоюдной своей радости. Никакого любовного фиаско тут не случилось! Все пристойно улеглось.

Настя первой мягко-предупредительно и доверительно прикоснулась к нему:

– Уж ты, Фима, извини, что психанула, каюсь; давай и дальше без обид наслаждаться нашей волюшкой. Добро? Я хочу…

Он, разумеется, ответил взаимностью – не стал артачиться; счел, что такое ни к чему, непозволительная роскошь.

– Ну, сто крат я добрею, добрею, видишь? – сказал он с улыбкой от счастливого разрешения сомнений. – Если пока не отвержен тобой… Нет еще?

– Боже правый, глупый! – Она почти вскричала. – И что тебе втемяшилось в голову? Да я очень молюсь, молюсь за прозрение твоего таланта и за признание его. Ты мне веришь? Признайся!

– Я стараюсь очень… Все уразуметь…

Настя и Ефим опять шествовали по сухому пыльному полю на пляж и так разговаривали друг с другом. Как сполохами. После своего смятения.

– Признаюсь, Настенька, я не хвалюсь, но у меня-то они, рисунки нечаянно стали как-то оживать, проявляться мясистей, характерней, чище, что ли. А, может, это мой закидон? Завихрения в башке? – Ефим не знал, почему, но он уже не хотел переусердствовать (через край, что говорится) ни в рисовании и ни в джентльменском ухаживании. Будто наступил у него период всяких полезных размышлений. Может быть, именно самых важных и ответственных. – Надо, край родимый, доделать нужное, за что взялся; не доделаешь – нехорошо, приятель; за тебя никто не сделает ничего, как ты ни хоти и ни умоляй кого-то. Я осознаю, легкого взлета, о чем мне мечталось некогда, у меня не получилось, нет, да и быть-то его не могло по всем данным; тяжело осваивается неподатливый материал, одолевают разочарования. И насколько же, я думаю, рационально распределена между людьми эта справедливость быть довольным собой, быть узнанным, услышанным, увиденным? А собственно – кого же и что же нам следует творчески обихаживать и воспевать?

Настя посмотрела на него с легким недоумением, поправила его:

– Да, известно: при погосте жить – по всем не наплачешься, хоть и груба, но верна эта присказка. И, по-моему, бери от жизни что-то нужное тогда, когда можешь (ты молод и полон сил) и есть что брать, иначе шишь что достанется тебе. Одна иллюзорность в крапинку…

– Ну, согласен. Кто доволен всем, тот и счастлив. Не ноет над ухом.

– Не нужно драматизировать события и впадать в психоз, предрекать небывалое. Человечеству – доказано – свойственно волнообразное развитие. На смену безрассудному, хаотичному проявлению придет и более разумное, естественное, что устроит всех.

– Ой ли, ждать того? Ну, ты юмористка!

– Да я-то читала об этом статью одного серьезного философа. Это явление из рода дефицита гуманизма, что ли. Временное. Точно!

– Вот, наверное, поэтому и всем нашим творящим гражданам, а также причисляющим себя к ним, сразу показалось, что очень это модно, современно быть бородатым и небритым мэтром. И это, очевидно, что-то стоит само по себе. Вообщем, антиквариат. Все и ринулись тут наперегонки, сломя голову, в любую известность, в новоизбранность, в балдение вокруг чего-нибудь. Аж оторопь берет: как косно придумками играются взрослые люди! Серьезны ли они? Не нарушен ли у них мозговой устой?

Ефим с Настей посторонились: им путь пересекли две уже забронзовевшие сверху донизу толстушки-пляжницы, громко рассуждавшие на ходу:

– А Людка одна поживет – поумнеет… Я хочу сказать: она такая сейчас заматерелая женщина – наверняка сбережет и вытянет детей своих. Коль мужик ее все куралесится. Непутевый. На трех женках уже, кажется, женат. Да, да!

– У него и мозги давно усохли. А она-то такая заплывшая, сытая.

– Подобная нам, если сравнивать по телесам…

– Только я встречаю людей – и немало, которым материальный достаток счастья не принес.

– Такова уж избирательная власть денег: кому что… Не попишешь ничего…

– И все-таки, – поинтересовалась Настя: – отчего