Свет мой. Том 2 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

от желаний многих городских стариков, цепляющихся зачем-то за то, чтобы подольше пожить. Ничего уже не делающих, не производящих, но судачащих с пылом, с жаром обо всем на скамеечных посиделках у подъездов.

– Скажите, а корову нельзя раздоить для того, чтобы она больше давала молока? – спросила почему-то Настя.

– Ни-ни. Никак нельзя. Есть молоконосные породы коров.

– А как же берут повышенные обязательства по надоям?

– Это все мухлеж. Есть в совхозе нетеля – коровы, должные телиться. Они в первый год оказываются как бы вне отчетности, и доярки пользуются этим (скорее пользуется совхоз): за счет этого искусственно повышаются в отчетных бумагах надои молока на каждую фуражную корову. Делается это так… – Анфиса не договорила.

XX

Она не дорассказала потому, что к ней пришла с банкой – за молоком – белобрысая отдыхающая москвичка Рая, вся взбудораженная и потерянно-слезливая, дрожащая.

– Боже, Раечка, что с Вами? – Женщины забеспокоились. – Что стряслось? На Вас лица нет…

– У меня… Сынка Ленечку ранили сегодня… – сообщила она, присев от бессилия на скамейку. – Подстрелили в ногу…

– Что?! Каким же образом? Ой, ужасно! – Женщины заахали.

– Ранили стрелой из ружья для подводной охоты.

– Вот как! И где он? Что же с ним?

– Сейчас лежит в хате. Перевязанный… Трясучий… Больше, чем я сама…

– Представляем… Что ж произошло? На море?

– Нет, может, это лучше, – сбивчиво заговорила Рая. – Я-то словно предчувствовала беду неминучую: не пускала Леню на подводную охоту, отговаривала его от шальной затеи… А все уговорщики, болельщики насели на меня, застыдили: мол, что вы, маманя, устрашаетесь зря: парень-то у Вас большой – одиннадцать лет, понимающий, ему хочется счастье попытать с ребятами – поохотиться под водой. Это безопасно…

– Не скажите… Когда как… При повальном увлечении…

– Ну, и согласилась я, дуреха. Отпустила Леню. А вскорости примчалась к нам побелевшая соседка и сипит: «Скорей беги, Раюшка! В твоего сынка ружье стрельнуло! Зацепило… Не насмерть!» Ой, бросилась я за ней без памяти. А там, у дома владельца ружья, что: тот, парнишка Васек, сидел на приступке крыльца, держал в руках это водное ружье заряженным, оно и бабахнуло. В щиколотку Лене стрела угодила. Ладно, медсестричка мимо проходила. Мы с ней рану сына обработали, перевязали. У него-то от удара и потрясения температурка поднялась. Теперь он лежит, пристанывает, причитает: трясется, если будет взбучка от отца. Просит не писать ему об этом. А как сохранить такое в тайне? Ума не приложу. Ну, я пойду к нему, несчастному.

– Так идите, идите, голубушка.

Об этом происшествии соседи услыхали.

Показалась молодая черноглазая Таня, жена Андрея Волочкова (стоявший наискоски дом), с полуторагодовалой Асей и шестилетней Юлей (от первого брака); у ней, уроженки Алушты, была какая-то культура, стать, – даже в манере держаться со всеми, вести разговор на определенном уровне. Она поойкала, посочувствовала. У ребятишек были покраснелые глазенки – от жары и ветра-суховея. Подплыла и Вера Павловна, ее безмужняя свекровь, только что приволокшая на тачке к дому мешок с каким-то кормом для коровы. И поэтому Анфиса сразу же ушла с глаз долой: она чуждалась этой злой, командорской женщины, ревниво стерегущей и дружелюбие невестки Тани ко всем, ее общение.

Известно: Вера Павловна корила сына Андрея за то, что он женился на Тане, имевшей уже дочь; из-за этого он отчасти поддался пьянству, а напившись, напропалую гонял мотоцикл. Но всерьез одумался вдруг – решил деньги зарабатывать (на лимузин) и более полутора лет назад завербовался на Колыму, чтобы добывать золото. Таня слетала туда к Андрею. С тремя пересадками. Там, под Магаданом, золотодобытчики живут уже в утепленных общежитиях, питаются неплохо; зато Андрей перестал вовсе пить, потому как пьющие здесь работники больше месяца не задерживаются: посменный цикл работы – двенадцатичасовой. И заработки примерно впятеро раз больше, чем где-нибудь. Рассудительно Андрей решил еще остаться на пять лет, и Таня хочет поехать к нему со старшенькой дочкой Юлей. А меньшую – Асю – берет пока воспитывать свекровь.

У Веры Павловны была и старшая дочь – Клава, склочная, крикливая, что и мать; говорили, что она проваландалась-переспала со всеми мужиками, хотя был у нее собственный муж Егор, вполне приличный, дельный. Однажды они с тремя детьми и подругой с ее мужем ехали в «Москвиче». Говорили, что она, поссорившись с Егором, который вел автомашину, намертво вцепилась в его горло. Вследствие этого «Москвич» врезался в дорожный столб и летел от удара по воздуху метров двадцать. Погибли обе жены. Остались живы дети и двое мужей. Одному из них ничего не было: не посадили – не он рулил; да и второму – Егору – тоже ничего бы не присудили. Да Вера Павловна не пощадила зятя. Не простила его. Таскала в сумках для прокурора бог знает что – лишь бы упечь зятя за решетку. Его и посадили на 10 лет. Только он, осужденный, в заключении вел себя и работал очень хорошо, потому ему постепенно скостили срок до 3-х лет. Вскорости он должен выйти на свободу. Выйдет – неизвестно, возьмет ли к себе дочь восьмилетнюю и в каких же отношениях он будет с неутомимой Верой Павловной.

Всех занимал такой вопрос.

– Что-то, Настя, не видно вас, – сказала женщина. – Как отдыхаете?

– Так у нас, Вера Павловна, свободное расписание и передвижение, куда хотим, туда и идем, – сказала Настя.

– И все Вы, Ефим, рисуете?

– Не все, но да, – ответил он.

– Вон Авдотьин малец тоже что-то маракует. Озабочен. Вроде б ждет, что Вы к нему зайдете… – И ехидно Вера Павловна улыбнулась, показалось Ефиму.

Так ему напомнили о навязанной миссии благотворительной. Ужас что!

XXI

К досаде Ефима пустяшная было беседа с Никитой, мечтающим стать художником, немыслимо затягивалась. Он не отговаривал младшего коллегу от увлечения рисованием – права такого не имел, но ведь какие-то почеркушки еще не трубили о способностях автора. Был риск переоценить то, не угадать враз. Повлиять на выбор. А юноша сбивчиво-горячо упорствовал в своем желании будто немедля вырваться на некий оперативный простор, определенный ему самой судьбой, и утвердиться, как полководцу; он напирал на это, не признавая тысяч «если», с юношеским максимализмом и верой: еще чуть-чуть поднажать – и все будет у него в ажуре; только нужна чья-то бескорыстная помощь, чтобы ему поскорей стать на заветную ступеньку. Для начала – поступить в хороший художественный институт. Можно и в Ленинградский. В Симферополе, однако, он уже напрактиковался, вот только досдаст кое-какие школьные экзамены…

Рисунки, выполненные Никитой, никак не обнадеживали: они