Шахта - Михаил Балбачан

– Украл, гад! – очнувшись, закричал Глушков, да так, что валившая мимо него толпа, шарахнулась, как стайка мальков, во все стороны. Часов было очень жалко. Глушков опрометью бросился вон, назад на улицу. Обиднее всего было то, что его облапошили так просто, со вкусом. Это его-то, всегда презиравшего всяких лопухов, считающих ворон в базарный день. Перед глазами так и стояла глумливая веснушчатая рожа в паршивой кепочке. Для быстроты Глушков бежал прямо по мостовой, зорко высматривая на тротуарах ненавистную фигуру. Вот уже он оказался на том самом месте. Само собой, хитрована-щипача там не было, давно и след простыл. «Ничего, никуда не денется, до упора искать буду! И не таковских лавливали», – с твердостью отчаяния решил Глушков и свернул в первый же неприметный проулок, круто спускавшийся к привокзальной площади. Между прочим, в том направлении находился также городской рынок. Вдруг ему показалось… Еще не надеясь, не веря, он резко затормозил и, хрипло дыша, вернулся на несколько шагов. Ошибки не было. В подворотне, спиной к нему, стоял тот хорек и разглядывал что-то, что сжимал в кулаке. Обмирая, Глушков на цыпочках подкрался к нему, сграбастал за воротник пальто и крикнул:

– А ну, сучара, давай их сюда!

Позеленев, парнишка протянул ему какие-то жалкие медяки. Веснушки на его лице выглядели теперь черным крапом. Из-под рукава блеснул знакомый браслет.

– А-а! Сымай часы, сволочь, пока я тебя не… – прорычал Глушков, навалившись всею своей медвежьей статью на тщедушного мазурика. Тот без звука расстегнул браслетку. Со светлым, радостным чувством нацепил Глушков вновь обретенную вещь на свою волосатую лапу. Злость его тут же прошла, он вообще человеком был отходчивым.

– Что, обоссался, щенок? – спокойно спросил он и, исключительно для порядка, врезал парню по уху. Тот кубарем покатился по земле и заскулил.

Победитель, горделиво озираясь, неторопливо направился восвояси. Везуха продолжалась. Вахтер душевно вник в ситуацию и не стал записывать двадцатиминутное опоздание в журнал.

Через полчаса весь «Шахтопроект» горячо обсуждал замечательное происшествие. Доложили самому директору. Товарищ Слепко как раз накануне вернулся из длительной загранкомандировки. Глушков с упоением купался в лучах славы. Солидные товарищи специально заходили в их отдел, чтобы только похлопать его дружеским манером по широкой спине и сказать парочку ободряющих слов, типа: «Молодчага!» или «Так держать!». Раечка Геллер, общепризнанная институтская красавица, прежде смотревшая на рядового проектировщика как на пустое место, мило улыбнулась ему и состроила глазки. Так, гораздо быстрее, чем ему хотелось бы, пролетел тот день.

Воротившись домой, счастливый и немного уставший Глушков обнаружил, что мамаша неожиданно расстаралась и соорудила его любимый борщ. Стол был уже накрыт к его приходу, и всю их жилплощадь заполнял восхитительнейший аромат. Плошка с густой сметаной, хлебница со свежим нарезанным батоном, ядреный чесночок, наконец, большая мозговая кость, выложенная на отдельную тарелку – вся эта благодать ждала его на крахмальной скатерти.

Энергично фырча и брызгаясь, Глушков быстренько умылся на общей кухне, утерся и, с часами в руке, вернулся в комнату. Его прямо распирало желание рассказать о происшествии. Воображая, как заахает сейчас мамаша, он, улыбаясь, раскрыл уже рот…

– А что это, Пашенька, ты так торопился утром на службу? Не случилось ли чего? – участливо поинтересовалась та, наливая ему полный половник.

– Разве? Да нет, вроде. То есть случилось конечно, но это потом, а утром я никуда особо не спешил.

– Как же не спешил, когда ты даже свои любимые часы позабыл надеть.

– Часы? Какие часы?

– Как какие? Те самые, которыми тебя на Новый год наградили!

Глушков вскочил и кинулся за ширму. Действительно, на этажерке, на обычном своем месте, поблескивали его часы. Совершенно очумев, он глянул на те, что сжимал в руке. Они были точно такими же, марки «Победа», и с такой же браслеткой, только надпись на крышке была другая: «Дорогому сыночку Витеньке от мамы».

Глава 22. Под шашлычок

– А я не хочу! Можете вы понять? Не хочу, и всё!

– Поверьте, Манечка, я это предложил, исключительно исходя из…

– Никакая я вам не Манечка, сколько раз можно повторять? Дождетесь, что я окончательно на вас обижусь!

– Ну хорошо, Машенька…

– Час от часу не легче! Положительно, Свирский, вы сегодня просто в ударе. Буквально всё делаете, чтобы только меня рассердить.

– Как же мне вас называть?

– Я – Маргарита! Мар-га-ри-та. И перестаньте все время меня трогать, что за манера, в конце концов? И вовсе тут не круто, я прекрасно сама могу идти безо всякой вашей помощи!

Маленькая компания поднималась гуськом по узкой красно-песчаной тропинке, извивавшейся по пологому склону, превращенному стараниями нескольких поколений садовников в земной рай. Шедшей впереди Манечке, или, если угодно, Маргарите, на вид можно было дать лет девятнадцать. На ее кукольном личике, обрамленном очаровательными светленькими кудряшечками, особенно выделялись капризные, густо накрашенные пурпурной помадой губки. Легкое белое платье в красный горошек, с оборочками на подоле и воланчиками на плечиках, замечательно подчеркивало тонкую талию, но не скрывало притом выпуклости прочих форм. Все эти обстоятельства сводили с ума шедшего следом за ней Свирского, только накануне познакомившегося с нею на пляже. От палящего крымского солнца девушку защищали небольшая розовая шляпка и многолучевой китайский зонтик с распластанным по зеленому полю красным драконом. Свирскому было явно под сорок. Выглядел он как кабинетный работник вышесреднего звена, то есть имел некоторую предрасположенность к полноте. На нем был кремовый летний костюм с широкими, по моде, брюками, стянутыми кавказским наборным ремешком. Белая отутюженная сорочка, расстегнутая чуть не до пупа, выставляла на всеобщее обозрение выцветшую оранжевую майку и волосатую грудь. Узел галстука тоже был полураспущен, а на коротко остриженной голове красовался мятый носовой платок, завязанный по углам так, чтобы получилось некое подобие капора. Капли пота стекали по высокому, со вздувшимися жилами лбу, выбритым до синевы щекам, подтекали под зеркальные солнечные очки.

Шедшей в нескольких шагах за ним Наталье Михайловне трудно было бы дать ее тридцать, если бы не седая прядь и жестко очерченные, как бы затвердевшие губы. Впрочем, судя по живости и яркости глаз, ей все еще было восемнадцать. Свободная белая блузка с голубым «матросским» воротником и синяя юбка, несколько мешковатая и длинноватая, скорее прятали, чем подчеркивали ее фигуру. В руках она тоже вертела китайский зонтик, но не с драконом, а с большими желтыми цветами на синем фоне. Наталье Михайловне очень нравились окружающие их пейзажи. К заметному неудовольствию измученного Свирского, она все время останавливалась, чтобы понюхать розу или прочитать на фанерной табличке, название какой-нибудь пальмы. В арьергарде следовал Евгений Семенович Слепко, – недавно, между прочим, назначенный начальником крупного главка, – в довоенных парусиновых брюках и дешевеньких сандалиях. Верхнюю часть его костюма составляли белоснежная майка и расстегнутая полосатая пижамная куртка, а голову защищала широкополая войлочная шляпа с длинной бахромой по краям, купленная по случаю в Симферополе в привокзальном киоске. На шее у него болтался новенький фотоаппарат «ФЭД», которым он увлеченно щелкал разнообразные виды и, разумеется, жену у очередной пальмы или мраморной вазы.

Они с женой уже почти две недели отдыхали в совминовском санатории, прекрасном мраморном дворце, к счастью, совершенно не пострадавшем. Сам Евгений Семенович почти не вылезал из моря, успел жутко обгореть, облезть и вновь загореть дочерна. Огромная территория здравницы включала собственный галечный пляж, довольно малолюдный в июле. Наталья Михайловна ни купаться, ни загорать не любила и, лежа в шезлонге под навесом, целыми днями почитывала книжки из богатейшей местной библиотеки. Она не могла сдерживать беспокойства, если муж заплывал слишком далеко за буйки, а он глупо, по-мальчишечьи, ее провоцировал. Зато она отыгрывалась вечерами, таская его по окрестностям и даже на танцы, к которым вдруг почувствовала непонятный интерес. Сына они спровадили в пионерлагерь.

Свирский, ответственный работник Госплана, оказался их соседом по столику в столовой. Отдыхал он один, без супруги, с которой, кажется, был в неладах. Что же до девушки Маргариты, то кто она, откуда и как попала на закрытый пляж, было неизвестно.

Вышли на овальную площадку, окруженную зарослями акации и высокими темными кипарисами. Между плитами мостовой торчали сухие желто-сизые колючки. Полуразрушенная мраморная лестница спускалась оттуда к главному корпусу. В противоположную сторону вела недлинная аллея, завершавшаяся чугунными воротами с непременными львами и множеством финтифлюшек. Место выглядело заброшенным. Ворота оказались запертыми, но Свирский, исполнявший роль проводника, уверенно полез в глубь душистых зарослей. Там несколько пролетов решетки заменены были дощатым забором, в котором, разумеется, имелся лаз. Один за другим они выбрались на тенистую татарскую улочку, прилепившуюся к самому подножию горы, и, миновав череду подслеповатых мазанок, оказались перед новой, еще пахнущей смолой лестницей, ведущей в гору, но не слишком крутой.