Шахта - Михаил Балбачан

Непонятно было, как она рассчитывала в нем работать. Все та же хамоватая Ася как-то нацепила его на свою нечесаную башку и объявила во всеуслышание:

– Антонина Ивановна, голубушка, да ведь через эту штуку вообще ничего не видать!

Действительно, когда Цокотуха при большом стечении народа надела устройство и попробовала в нем печатать, у нее ничегошеньки не получилось. Сквозь диковинные окуляры можно было разглядеть только малюсенький кусочек текста, буквально несколько букв, и всё. Чтобы читать, нужно было водить головой над каждой строчкой, при том, что аппарат был очень тяжелым. И хотя она сказала, что «ничего страшного, просто надо немножко привыкнуть», работать машинисткой она больше не смогла. Рубакин, узнав об этом, обрадовался и хотел тут же ее уволить, но, к несказанному его удивлению, местком показал вдруг зубы. Пришлось пока перевести «проклятую сплетницу» в курьерши. Зарплата Антонины Ивановны сильно уменьшилась, и они с дочкой окончательно начали голодать. Но ее жизнерадостное цокотанье, как и прежде, разносилось с утра до вечера по всем трестовским углам и закоулкам.

– Уж я так рада, так рада, – щебетала она, – я теперь все время в движении, на воздухе, это так полезно для сердца, так полезно, вы видите, я даже немножко похудела, и зрение наконец-то начало улучшаться!»

К осени ей пришлось обзавестись палочкой, передвигалась она теперь совсем медленно, шаркающей походкой, как слепая. Да она и была уже, по существу, слепой. Лидушка бросила школу и устроилась работать на завод, выпускавший боеприпасы. Но все равно лицо Антонины Ивановны сияло, как и прежде, разве что стало менее подвижным, и она реже смеялась вслух, а больше улыбалась.

– Теперь-то у нас все наладилось, совсем другое дело, – повествовала она трестовским кумушкам. – Мы с Лидушкой обе работаем и зарабатываем очень прилично: она – триста, и я – почти двести, так что живем мы с ней замечательно, просто замечательно! А школу Лидушка закончит заочно, вы не представляете, какая она у меня способная, просто ужас! Да и не нужно ей это вовсе, ведь правда? Грамотная, и ладно, там, глядишь, замуж выскочит, оглянуться не успеешь, пойдут детки, ведь правда? Как нам всем тогда будет хорошо!

Вскоре с должности курьера ее тоже уволили и окончательно перевели на инвалидность. Пенсию назначили – сто двадцать рублей. Забота о прокормлении семьи почти целиком легла на худенькие Лидушкины плечики.

– Вы знаете, – делилась в очереди Цокотуха с какой-то незнакомой казашкой, – я так счастлива, так счастлива, что и выразить не могу! Ведь Лидушка моя получила рабочий разряд! Только представьте себе, а ведь она совсем еще ребенок! Начальник цеха о ней самого высокого мнения, замечательно отзывается. Она скоро большие премии получать начнет, вот увидите! Ей немножечко рано вставать приходится, завод ведь неблизко, вы подумайте! И на сверхурочные часто оставляют. Но это – ничего, я сама могу с хозяйством управляться. Вот, говорят, писатель Островский – он совсем слепой был и при этом прекрасные романы писал, а мне по хозяйству-то грех не управиться, ведь правда? – говоря это, она смеялась и размахивала руками, не подозревая, что очередь ее прошла, а молчаливая слушательница давно получила свою буханку и убралась.

Как-то, уже зимой, бывшие сослуживицы собрались ее навестить. С огромным трудом разыскали они ее промерзшую комнатушку. Она лежала в темноте, на нечистой постели, укрытая тряпьем, но, услышав, что кто-то входит, встрепенулась и села.

– Кто это? Гулечка, вы? Кто? Асенька? Вера Федоровна? Как это замечательно, что вы зашли, я и сама давно собиралась к вам заглянуть, да как-то все не получалось. Асенька, там где-то лампа у меня, в ней керосину немножечко оставалось. Вы не стесняйтесь, зажгите ее. Да, да, да, никаких разговоров, зачем же вам в темноте сидеть? Зажгли? Ну и прекрасно, я же говорила, что в ней керосин есть еще, ведь правда? Вот только у меня один всего табурет, но ничего, Асенька, вы уж, по-свойски, садитесь прямо на кровать, вот сюда, на краешек. Ну рассказывайте скорее, как там у нас дела? Я ведь ничего, ну совершенно ничегошеньки не знаю! Как здоровье Федота Антипыча? Я так ему благодарна, так благодарна! Он столько всего для меня сделал! Я каждый раз даже немножко плачу, когда вспоминаю, сколько вы все для меня сделали! А Федот Антипыч такой замечательный человек, ведь правда?

– А сами-то вы как, Антонина Ивановна?

– Я? Прекрасно, совершенно прекрасно! Отдыхаю вот, лежу, вспоминаю… Немножко только ноги побаливают, но это пустяки, скоро весна, будет тепло, и все пройдет. А сейчас мне и не нужно. Зачем? На улице холодно, мороз. Я и по комнате походить могу. Я привыкла уже не видеть и замечательно со всем справляюсь. Хожу совершенно, просто совершенно свободно, как зрячая, а на той неделе было солнышко, и знаете, луч упал прямо мне на лицо, и я его увидела! Да, да, да, увидела! Вы не поверите! Я так рада была, так рада! Вот лежу теперь и вспоминаю, такой ласковый свет и тепло. Скоро весна. Я сама в булочную ходить стану. Ничего, милые, я еще совершенно замечательно могу ходить!

Чтобы показать, как замечательно она может ходить, Антонина Ивановна сползла с кровати и, качаясь, тяжело зашлепала распухшими ступнями по полу, вытянув перед собой худые как щепки руки.

– Вы видите, видите? Прекрасно могу ходить, и в булочную пойду, вот только солнышко немножко пригреет.

И она заливисто засмеялась совершенно прежним своим смехом.

Глава 21. «Победа»

Проектировщика Глушкова премировали наручными часами марки «Победа». Часы отличались замечательной точностью хода, имели современную, обтекаемую форму и металлический браслет. На корпусе была каллиграфически выгравирована надпись: «Тов. Глушкову П. И. в связи с производств. успехами от Дирекции ГПИ “Шахтопроект”».

У Глушкова было природное чувство времени, и просыпался он ровно без четверти семь безо всякого будильника. Первым делом он с удовольствием вспоминал о них, лежавших рядом, на этажерке. Еще не раскрывая глаз, тянулся со своего продавленного дивана, нащупывал эту прохладную, изящную вещь, подносил к уху и прислушивался к нежному тиканью, а потом, уже разлепив веки, смотрел на стрелки. Налюбовавшись, он осторожно, затаив дыхание, крутил пипочку своими загрубелыми пальцами, заводя пружину, но не до отказа, чтобы ненароком не испортить деликатный механизм. После чего аккуратно клал часы на место, чтобы надеть их уже перед самым выходом из дому.

Весь день, стоя за кульманом, скучая на каком-нибудь, собрании, а если это был выходной, то пребывая дома, или в кинотеатре, или еще где-нибудь, он постоянно помнил о своих часах, прислушивался к ощущению их легкой тяжести на запястье и время от времени безо всякого специального повода поднимал левую руку, чтобы круглый черный циферблат в тонком серебристом ободке показался из-под манжета. Старший проектировщик Бубликов, работавший с ним бок о бок, заприметил эту его страстишку и частенько, как бы в шутку, спрашивал:

– Ну чего, Пашка, сколько там набежало на твоих золотых?

Глушков на подобные подковырки не обижался, а напротив, как бы не замечая их, охотно сообщал точное время. Потому что, хотя часы были не золотые, и даже не позолоченные, они ему все равно очень нравились.

В тот примечательный день он проснулся как обычно, побрился, умылся, привел, в общем, себя в порядок, малость полаялся с мамашей, не вовремя приставшей с хозяйственными вопросами, скоренько перекусил и, сунув в карман пальто завернутый в газету бутерброд с сыром, отправился на службу. На улицах, как всегда в это время, было людно. Хозяйки толкались в очередях у ларьков и магазинов, рабочие и служащие, хмуро надвинув кепки, торопились по своим предприятиям и прочим учреждениям. Стояла середина мая, и свежие листочки зелено светились на ярком утреннем солнце. Недавний дождь смыл грязь и окурки с тротуаров в веселые, еще бежавшие по краям булыжной мостовой ручьи. Воздух поражал чистотой и прозрачностью, и все вокруг казалось светлее, наряднее, чем было на самом деле. Глушков тоже почувствовал некоторую приятность во всем теле. Его потянуло, может быть, наплевать на трудовую дисциплину, пройтись неторопливо, оглядеться, пожалуй, помечтать о чем-нибудь. Пусть даже запишут прогул, черт с ним! Достав на ходу папиросы и коробок, он действительно сбавил немного шаг и с удовольствием затянулся.

– Разрешите прикурить?

Долговязый паренек лет пятнадцати просительно протягивал папироску. Будучи в отличном душевном расположении, Глушков, затянувшись еще разок, извлек изо рта свою. Парень наклонился и, интеллигентно придержав его руку, прикурил.

– Данке шон! – прикоснулся он к своей надетой набекрень кепчонке.

– На здоровьичко, – ответил как воспитанный человек Глушков и поспешил на службу.

Влетев в вестибюль ровно за минуту до звонка, он по привычке согнул руку, чтобы сверить время с большими «вокзальными» часами, висевшими над прилавком институтской раздевалки. Запястье было пустым. Его часы исчезли! Потрясенный этим ужасным фактом, он буквально окаменел.