Библейские чтения: Новый Завет - Священник Георгий (Чистяков)

мистическая и светлая религиозность Вихрова (западника, либерала и почти агностика) противостояла традиционному благочестию его родных, которые «молились без всякого увлечения: сходят в церковь, покланяются там в пояс и в землю, возвратятся домой только несколько усталые, как бы после какого-то чисто физического труда», то теперь она противостоит идеологизированной религиозности славянофилов.

Уже в конце романа Вихров совершает паломничество в Тотский (то ли Толгский, то ли Задонский или Сторожевский – Писемский намеренно оставляет этот вопрос открытым) монастырь и там прикладывается к мощам не названного по имени угодника. «Монах раскрыл немного и самую пелену на мощах, и Вихров увидел довольно темную, как ему показалось, не сухую даже грудь человеческую. Трепет объял его; у него едва достало смелости наклониться и прикоснуться губами к священным останкам». И вспоминается тот трепет, с которым в самом начале «Людей сороковых годов» причащался он Святых Тайн накануне Пасхи. Это, пожалуй, последний из религиозных текстов в романе Писемского, герой которого, напоминаю, так похож на Александра Ивановича Герцена.

Не состоялось и отжило свое и православие официальное, государственное, николаевское. Об этом Писемский говорит в блестящей зарисовке, рассказывая, как бедно одетая дама-старушка жалуется на своего сына, что он «при мне, при сестрах своих кричит, что Бога нет». Губернатор-либерал, назначенный после смерти Николая I, возражает ей на это, что винить ей нужно только себя: «Зачем вы его так воспитали?» «Что же я его воспитала?» – задается старушка риторическим вопросом. – «Я его в гимназии держала…» А затем, в ответ на реплику губернатора, посоветовавшего ей попросить своего духовника, чтобы тот вразумил ее сына, «с горькой усмешкою» (подчеркивает Писемский!) возражает: «Послушает ли он священника… Коли начальство настоящее (курсив мой. – Г.Ч.) ничего не хочет с ним делать, что же может сделать с ним священник».

Мистичность, отличавшая религиозность образованного человека в России XVIII–IX веков, сначала основывалась на масонской и одновременно на католической традиции. В этой связи нельзя не вспомнить, что А.Ф.Лабзин переводил как масонскую литературу, так и «Духовную брань» («Combattimento spirituale» католического монаха-театинца Лоренцо Скуполи). Затем наступает эпоха Сен-Мартена и Эккартсгаузена и, наконец, Шеллинга и его последователей, окрашенная в немецкие и, в общем, лютеранские тона, с одной стороны, и с другой – основанная на Фоме Кемпийском, вернее, на книге «De imitatione Christi»[44] (как у Александра Одоевского, Огарёва, отчасти – Гоголя).

С середины XIX века начинаются поиски собственно восточно-христианских и отечественных источников мистического христианства. Прежде всего – в старообрядчестве как в православном христианстве, не связанном с режимом и, наоборот, гонимом властями. О старообрядчестве сочувственно говорит Герцен, а Вихров в романе у Писемского размышляет: «Многие обыкновенно говорят, что раскол есть чепуха, невежество! Напротив, в каждой почти секте я вижу мысль… Обрядовая сторона религии, очень, конечно, украсившая, но вместе с тем много и реализировавшая ее, у них, в беспоповщине, совершенно уничтожена: ничего нет, кроме моления по Иисусовой молитве… Как хотите, всё это не глупые вещи!»

Появляются «Откровенные рассказы странника», книга, написанная от лица простого человека, крестьянина, несомненно задетого старообрядческим пониманием веры, но принадлежащего к господствующей Церкви. Однако эта, действительно потрясающая, книга ни большой русской литературой, ни философской мыслью уже не была замечена. К началу восьмидесятых годов XIX века время того «преображенного православия», о котором говорил Огарёв, прошло, чтобы вернуться только с Владимиром Соловьёвым, понятым лишь после его смерти, и с его продолжателями. Православие же было, если так можно выразиться, «приватизировано» славянофильской и охранительной тенденциями. Либеральная мысль последних десятилетий XIX века развивается, как бы не замечая христианства.

Если для Герцена христианство Джузеппе Маццини было проблемой, то в дальнейшем либералы просто не замечают христианских мыслителей и существуют в пространстве вне какой бы то ни было религиозности. Вот почему «Вехи» действительно стали огромным и, увы, доныне не вполне оцененным событием в истории России, ибо с них начинается возвращение русской либеральной мысли, христианских ценностей и христианской мистики…

Публикуется по: Чистяков Г.П. Христианство и либерализм. Из истории «преображенного православия» // Империя и либералы. СПб., 2001. С. 243–251.

Психология религиозного фанатизма

«Фанатизм – от латинского fanatismus – исступленная, доведенная до крайней степени приверженность к каким-либо верованиям или воззрениям, нетерпимость к любым другим взглядам, например, религиозным». Так определяет фанатизм вовсе не Краткий словарь иностранных слов и не какое-либо другое краткое руководство для студента, но последнее издание Большой советской энциклопедии. Уже сам объем этой статьи ярче, чем что-либо другое, показывает, что в отечественной науке это понятие крайне мало осмыслено и разработано. И это при том, что само слово «фанатизм» весьма широко употреблялось в атеистической литературе 1920–1980-х годов, когда религиозными фанатиками объявлялись и Франциск Ассизский, и преподобный Серафим Саровский, и святая Тереза из Лизьё, и Папа Иоанн Павел II, и о. Александр Мень, и многие другие.

Под фанатизмом тогда понималась, в сущности, всякая религиозность – в особенности не совсем ординарная и поэтому связанная с религиозной одаренностью и проявлением в вере того или иного человека личного начала. Так, Тереза из Лизьё представлялась фанатичкой именно в силу того, что не просто жила согласно правилам своего ордена, но написала знаменитую «Историю одной души» и была замечательной поэтессой.

Из практически любого контекста понятно, что словом «фанатизм» обозначается какая-то экстремальная форма религиозности. Но каково же на самом деле место, занимаемое термином «фанатизм» в ряду таких понятий, как аскетизм, религиозный фундаментализм или экстремизм, изуверство?

Впервые в оборот это понятие ввел Жак Бенинь Боссюэ (1627–1704), католический епископ, бывший одним из главных идеологов французского абсолютизма и видевший в католичестве, достаточно резко обособившемся от Рима, национальную религию, официальную систему взглядов для монархической Франции. Для него фанатиками были протестанты, поскольку они полагают, что все их «мечтания» вдохновлены Богом. Для Боссюэ фанатики – это не парижские буржуа, которые в 1572 году, в ночь на 24 августа, когда празднуется день апостола Варфоломея, «со всех ног, – как напишет потом Вольтер, – бросились убивать, перерезать горла, выбрасывать из окон и рубить на куски своих сограждан только за то, что они не ходили к мессе». Фанатики для Боссюэ – именно протестанты, ибо они ощущают, что их вера зависит только от Бога, но никак не от церковных установлений или кем бы то ни было утвержденных правил.

Рационалист и непосредственный предшественник эпохи Просвещения, лишенный какого бы то ни было мистического чувства, Боссюэ сводил религию к одной морали и дисциплине. В христианстве он видел высокую мораль и образец нравственного поведения, но при этом всякое проявление личного