Библейские чтения: Новый Завет - Священник Георгий (Чистяков)

вожделенный плод… когда эти учения проникнутся духом христианства». С точки зрения Фонвизина, «человечество… еще не проникнуто духом Христовым. Он действует в отдельных лицах, а не в целом обществе, которое всё остается языческим в понятиях, обычаях, нравах, образе жизни – даже в самых законах. Царствие Божие настало в некоторых душах, а не в мире, – а оно должно настать по обетованию, – и мы по завету самого Спасителя должны молиться: “да приидет оно как на небеси, так и на земли”. Стало быть, оно непременно настанет…» Это почти Маццини.

К концу сороковых годов в России в условиях насаждения официального православия, которое так ненавидит Герцен, перенося эту ненависть на Бога, вопреки николаевскому пониманию религии четко формируются два типа новой религиозности. Блестящая по краткости и глубине их характеристика содержится в очерке Владимира Соловьёва «Аксаковы». «И.С.Аксаков, – говорит Соловьёв, – был, во-первых, привязан к православию как к вере отцов, как к родной святыне, с детства осеняющей русского человека… затем он преклонялся в православии перед самым чистым и полным, по его убеждению, выражением нравственного принципа, жизненной нормы… Анна же Федоровна брала православие с его мистической и эстетической стороны, которые сливались в богослужении… Верой, переданной от отцов, или святыней детства православие для нее собственно не было… мать ее была протестанткой, а сама она воспитывалась в католическом пансионе… Православие было для нее религией приобретенной, как отвечающее мистическим потребностям ее природы». В сущности, об этом же писал в своих «Кавказских водах» Огарёв: «Обе стороны, отрицание русской действительности и положительное ее развитие, выросли из общества 14 декабря. Одна доросла до католицизма, другая – до православия, не замечая, что наша народность, полная раскола, может развиваться только на основании совершенной свободы совести».

Говоря об Александре Одоевском, с которым Огарёв чрезвычайно сблизился на Кавказе, и о его религиозности, он замечает: «Был ли Одоевский католик или православный, не знаю… Он был просто христианин, философ или скорее поэт христианской мысли… Вообще церковь ему была не нужна, ему только было нужно подчинить себя идеалу человеческой чистоты, которая для него осуществилась во Христе». Далее, рассказывая о том, как повлиял на него Одоевский, Огарёв говорит: «Вскоре я мог с умилением читать Фому Кемпийского, стоять часы на коленях перед распятием и молиться». К этой же теме Огарёв обращается и в поэме «Юмор»: «В моей душе есть тихий свет…» и т. д.

Именно этот тип религиозности описывает А.Ф.Писемский в романе «Люди сороковых годов», появившемся в 1869 году. Его герой Павел Вихров приходит в дни Страстной недели в церковь; сначала он «беспрестанно переступал с ноги на ногу… любовался, как восходящее солнце зашло сначала в окна алтаря, а потом стало проникать и сквозь розовую занавеску, закрывающую резные царские врата», но «возвратился из церкви под влиянием сильнейшего религиозного настроения» …

Далее, говоря о религиозных переживаниях своего героя, Писемский замечает: «Чистая и светлая фигура Христа стала являться перед ним как бы живая». «Затем во время причастия, – говорит Писемский, – у Вихрова задрожали руки, ноги, задрожали даже голова и губы, которыми он принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю – и то тогда только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и стал горячо-горячо молиться».

На самом деле романтической религиозности был не вполне чужд и такой, казалось бы, беспощадный критик христианства и полный рационалист, как Герцен (вообще Вихров у Писемского – это sui generis[42] среднее арифметическое из Герцена и самого Писемского). В начале «Былого и дум» Герцен вспоминает о том, как в юности, в эпоху увлечения вольтерианством, «с холодным чувством» впервые взял Евангелие в руки, но стал читать его много и с любовью, по-славянски и в лютеровом переводе». «Во все возрасты, при разных событиях я возвращался к чтению Евангелия, и всякий раз его содержание низводило мир и кротость на душу», – пишет Герцен. Павел Вихров у Писемского во время болезни тоже «беспрестанно, лежа на постели, молился и читал Евангелие».

«Преображенное православие» (напомню, что это выражение Огарёва!) – это одна из основных тем в «Людях сороковых годов» Писемского, раскрывающаяся прежде всего на примере Неведо-мова. Писемский рассказывает, как домой к Неведомову приходит Вихров. На столе у того лежит череп.

«– Череп, вероятно, означает напоминание о смерти? (спрашивает Вихров. – Г.Ч.).

Неведомов слегка улыбнулся.

– Отчасти; кроме того я и анатомией люблю немного заниматься, – отвечал он.

– Ну, а Евангелие?

Неведомов при этом вопросе уже нахмурился.

– Евангелие, – начал он совершенно серьезным тоном, – я думаю, должно быть на столе у каждого.

– А распятие, конечно, как распятая мысль на кресте, – подхватил Павел.

– Как распятая мысль на кресте, – повторил и Неведомов.

– И наконец Шекспир, – заключил Павел, взглядывая на книгу в дорогом переплете».

«Преображенное православие» не хочет отдавать естественные науки Базарову или воспетому Герценом Карлу Фогту. Отсюда упоминание Неведомова об анатомии, которой он занимается. Забегая вперед, нельзя не сказать, что к рубежу XIX и XX веков просвещенная религиозность сохранилась прежде всего именно в профессорской среде, среди естественников и математиков. Выражение «распятая на кресте мысль» из разговора Вихрова с Неведомовым у Писемского заставляет вспомнить о Шеллинге, а Шекспир – о западных источниках религиозной рефлексии в России XIX века вообще.

Неведомов уйдет в монастырь и затем неожиданно погибнет. Он, правда, не читает Фому Кемпийского, но зато переводит Шекспира и декламирует монолог брата Лоренцо, францисканского монаха из «Ромео и Джульетты», именно как свое profession de foi[43]. «Все предметы в мире различны и все равно прекрасны, и в каждом благодать», – цитирует Неведомов Вихрову шекспировского брата Лоренцо. И тут снова нельзя не вспомнить о мистическом реализме Джузеппе Маццини и о соловьёвском всеединстве.

Однако «преображенное православие» не получилось. Так и не была сформулирована христианская позиция против славянофильского православия, которое становилось всё более рационалистическим и всё больше превращалось в идеологию. «Русский ли бы я был или не русский, но мне всегда и всего важнее правда», – возражает у Писемского Вихров Александру Ивановичу Копнину, образ которого хотя списан Писемским с Катенина, в то же время представляет собой довольно злую карикатуру на славянофила. Вихров утверждает, что не хочет принимать на веру тот факт, что дома в ближайшем городе поджигали поляки. Копнин приходит в ярость, обвиняет Вихрова в космополитизме и заключает свою речь следующей репликой: «Понимаете вы, ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не правительства вашего, вы хуже того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным».

Если в юности