Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее - Джозеф Хенрик

Что касается технологий, как мы убедились в главе 16, очень грамотные люди, которые на протяжении человеческой истории до самого последнего времени были редкостью, обладают несколько иной нейронной “проводкой”, у них лучше вербальная память, сильнее мозговая реакция на речь, но при этом несколько страдает способность распознавать лица. Очевидно, некоторые особенности письменности в ходе эволюции приспособились к генетически обусловленной структуре нашего мозга, но здесь стоит задаться вопросом, к каким последствиям привело широкое распространение грамотности и связанных с ней нейрологических изменений, произошедшее благодаря религиозным убеждениям, быстро распространившимся вместе с протестантизмом и печатным станком на заре индустриальной революции. Это изменило мозг множества людей и впервые в истории открыло пути культурной передачи между многочисленными европейскими писателями и читателями. Результатом стало внезапное увеличение коллективного мозга.

Поможет ли это нам на практике?

Когда политики, руководители корпораций, генералы и экономисты сочиняют новые законы, придумывают организации, разрабатывают контртеррористические планы или политические программы, они всегда опираются на имплицитные предположения о природе человека. Эти предположения нередко строятся на комбинации личного опыта, самоанализа и фолк-культурных представлений, корни которых — в мечтах какого-нибудь философа эпохи Просвещения. А последствия подобных допущений весьма масштабны. Рассмотрим несколько примеров. После победы США над Ираком в 2003 году многие считали, что иракцы, избавившись от диктатуры Саддама Хусейна и познакомившись с новейшими политическими и экономическими институтами, импортированными из США и Европы, тут же переймут эти институты и начнут вести себя как жители Огайо[485]. Этого не произошло — отчасти, вероятно, потому, что новые формальные институты и организации должны соответствовать социальным нормам, неформальным институтам и культурной психологии.

Работники здравоохранения издавна делают упор на “просвещение” в борьбе с малярией, дизентерией и венерическими заболеваниями. Многие врачи были (и есть) убеждены, будто стоит сообщить людям факты, как они сразу начнут вести себя разумно, то есть оборудовать себе чистые туалеты, мыть руки, спать под противомоскитными сетками и пользоваться презервативами. Однако на практике раз за разом оказывается, что никакие “факты” и “просвещение” никому не помогают — отчасти потому, что культурное обучение у нас избирательно, а эволюция приспособила нас к тому, чтобы перенимать практики и реагировать на культурные нормы. Для нас очень важен контекст сообщения и кто его передает, а причинно-следственные мини-модели (“факты”) играют лишь второстепенную роль и нужны только для подкрепления усвоенных практик и социальных норм[486].

Детские сады в Хайфе хотели заставить родителей вовремя забирать детей. В шести садиках ввели штрафы для опоздавших родителей, ведь именно так советует поступать экономика. Если люди реагируют на материальные стимулы, значит, после введения штрафов родители станут опаздывать реже. В результате количество опозданий удвоилось. Через 12 недель штрафы отменили, но родители продолжили опаздывать и не вернулись к тому, что было до штрафов. То есть от штрафов стало только гораздо хуже. Очевидно, введение штрафа изменило имплицитную социальную норму: опоздание перестало быть нарушением межличностного социального договора, вызывающим стыд и неловкость перед сотрудниками детского сада. Теперь это просто услуга, которую можно оплатить. Думаю, лучше было бы зайти с другой стороны: подкрепить межличностный договор эксплицитной социальной нормой и наладить более тесные отношения между родителями и сотрудниками детских садов[487].

За подобного рода неудачами стоит предположение, будто все мы, люди, одинаково воспринимаем мир, хотим одного и того же и добиваемся этого на основании своих убеждений (“фактов” мироустройства) и одинаково перерабатываем новые сведения и опыт. Мы уже понимаем, что все эти предположения ошибочны. Из главы 14 мы знаем, что визуальное восприятие выходцев из Восточной Азии отличается от восприятия американцев европейского происхождения и каждой из этих групп требуется нейрологическое напряжение для решения задач, которые второй группе даются легко. В главе 8 мы обсуждали, как и почему статья Анджелины Джоли привела к тому, что клиники всего мира, от Великобритании до Новой Зеландии, заполнили женщины, желающие сделать генетический тест, хотя сама по себе статья не сообщила никому ничего нового о раке груди и генетических тестах. Еще мы видели, как одна и та же встреча с задирой в коридоре вызывала у жителей Глубокого Юга вспышку ярости, а уроженцы американского Севера только плечами пожимали. Весьма вероятно, что школьники-северяне не смогли бы спрогнозировать поведение своих одноклассников-южан, если только им не приходилось до этого подолгу жить на Юге. Из главы 11 мы узнали, что социальные нормы становятся автоматическими, интуитивными мотивациями, буквально прошитыми в нашем мозге.

Но как только мы поймем, что люди — это культурный вид, набор инструментов для создания новых организаций, институтов и политических программ будет выглядеть совсем иначе. Вот восемь выводов, которые можно сделать из этой книги.

1. Люди способны к адаптивному культурному обучению и перенимают идеи, убеждения, верования, ценности, социальные нормы, мотивы и представления о мире у других членов своих сообществ. Чтобы культурное обучение было более целенаправленным, мы применяем, в частности, критерии престижа, успеха, пола, диалекта и этнической принадлежности и особенно склонны обращать внимание на определенные области — те, где затрагиваются темы секса, пищи, опасности и нарушения норм. Более всего мы стремимся к этому в обстановке неопределенности, при нехватке времени и при стрессе. Если сомневаетесь в силе культурного обучения, вспомните самоубийства в подражание знаменитостям из главы 4.

2. При этом мы не так уж и наивны. Чтобы перенять практики, требующие больших затрат, или неинтуитивные представления, например попробовать незнакомую пищу или поверить в жизнь после смерти, нам нужны демонстрации правдивости утверждений, или ДПУ. Наши модели должны принести жертвы — вытерпеть сильную боль или понести большие финансовые потери, — чтобы доказать, что глубоко привержены своим убеждениям и практикам не только на словах, но и на деле. ДПУ способны превратить боль в удовольствие, а мучеников — в самых мощных передатчиков культурной информации.

3. Люди стремятся повысить свой статус и находятся под сильным влиянием престижа. Но ответы на вопрос, какие именно поступки и действия повышают престиж, крайне разнообразны. Люди наделяют других огромным престижем за то, что те бесстрашные воины или смиренные монахини. Вспомним святого Амвросия, который убедил богатых римлян в эпоху поздней античности, что им следует раздавать свое богатство бедным. Только щедрость сделает их достойными царствия небесного. Разумеется, прежде чем запустить эту кампанию, Амвросий раздал почти все свое немалое состояние (ДПУ).

4. Социальные нормы, которые мы усваиваем, зачастую идут в комплекте с интернализованными мотивами и представлениями о мире (которые руководят нашим вниманием и памятью), а также со стандартами,