По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

там, куда ей было идти. И тетя Дарья, дядя Семен, девчонки Зойка, Маринка, Варя. Лариска уже жила в Смоленске.

И Смоленск под немцем. Говорят, город превращен в руины.

Как же так все это случилось? Так быстро и жестоко?.. Арсений гнал от себя эти вопросы.

Но ответ у него все же был. Просто в руках у Гитлера мощь всей Европы, легко и быстро сдавшейся.

51

Через двадцать минут два И-16 с открытыми кабинами взмыли вверх. За штурвалом одного сидел Арсений в больших защитных очках, в кожаном шлеме. Он вылетел на самолете Карпухина, упросил его, но сперва капитана Дементьева, а потом и кэпа. Пришлось сказать о Вержавске.

– Ишь, какие древности вокруг… – проговорил майор, поглаживая темный, гладко выбритый округлый тяжелый подбородок.

– Вы бы, товарищ Жарковский, лучше думали о будущем, а не о прошлом, – нравоучительно сказал Салазьев.

– Да ладно, Денис Лукич, – молвил комиссару майор. – Так ведь, как говорится, и ребеночка с водой можно выплеснуть, хр-хмм-брры…

– Мы выплескиваем только негодное, – сурово заметил комиссар, – как золотоискатели, – пустую породу: всяких отщепенцев, кулачьё, отребье.

Майор удивленно взглянул на комиссара.

– О чем ты, товарищ капитан? – спросил он. – Здесь все рабоче-крестьянского происхождения. Взять хоть старшего лейтенанта Жарковского. Крестьянин, шахтер.

– Ну, написать всякое можно.

– Да что там писанина, – сказал кэп, отмахиваясь. – Я своим глазам верю. – Он кивнул Арсению. – Хорошо, выполняйте.

Арсений уже в воздухе передернул плечами, как бы сбрасывая с себя что-то налипшее. Черт его знает, этого Салазьева. Все чего-то ходит вокруг да около с усмешечками, как будто про каждого знает что-то такое… нехорошее. Когда-нибудь дождется.

Арсений расправил плечи, поудобнее уселся на зачехленном парашюте.

Они с Перцем шли впритык к нижней кромке облаков. Вообще такая облачность на руку, появятся «мессера», ПС-84 можно будет скрыться, пока «ишачки» будут вести с ними свой разговор.

Но истребителям лучше держаться выше. Выигрывает тот, кто господствует на высоте. «Мессера» тем и берут, что могут развить скорость на сотню километров больше «ишачков», – сразу взмывают ввысь и оттуда уже атакуют. «Ишачку» не угнаться. Сила «ишачков» в круговой обороне. Сомкнутый строй не так просто пробить. В журнале, что Арсений брал у Ани, была картинка: в полярной тундре стоят в круговой обороне косматые овцебыки, а вокруг с ощеренной пастью волки. Щелкай не щелкай зубами, а пробить этот строй и дорваться до молодняка в центре круга волки не могут.

Что-то подобное происходит и в небе.

И на Арсения вдруг накатила волна освобождения. Так всегда бывало, когда он отрывался от земли. Это было предвкушением небесной дороги. Здесь как будто включались другие законы. Хотя, на самом деле, те же самые – законы товарищества, искусства боя. Но все же какая-то земная тягость оставалась позади… Да тот же Салазьев, черт бы его побрал.

Эта свобода грозила смертью. Даже и без врагов. Небо лишь кажется бесчувственным. На самом деле, оно, как и самолет, – живое. Оно дышит и ждет тебя как жертву или как героя, от чего это зависит, никто не знает. Арсений видел, как погибали и слабаки, и сильные, опытные, и трусоватые и мелочные, и широкой души пилоты. Небо могло захватить в свои грозовые объятия и зацеловать самолет и летчика своими молниями до смерти. Могло накинуть летчику на голову мешок густого тумана, могло разрушить самолет бушующими восходящими и нисходящими воздушными потоками в лютую непогоду.

Самолеты разбивались на посадке и в ясную, безмятежную, ласковую погоду. Внезапный подскок, удар, и, если в баках еще есть достаточно топлива, самолет превращается в факел.

Стихия неба пожрала и покалечила не одного летчика.

Арсений, мечтая о судьбе летчика на хуторе Белодедово и в шахте, не мог и примерно представить, что такое жизнь летчика. Жизнь и смерть.

Здесь все происходило быстро. Еще утром товарищ прикуривает от твоей папиросы, шутит, а в обед его место за столом уже пусто. И техники принесли полмешка того, что утром было человеком с именем, своими заботами, помыслами.

Ну и конечно, появившиеся в этой стихии акулы с вертящимися крестами, сделали эту дань просто огромной.

В эскадрилье, с которой Арсений начинал войну, только он остался в небе, да один летчик, Иван Свадницкий, убыл в тыл инвалидом. Все остальные исчезли. Они исчезали один за другим, и не всех удавалось найти. Может быть, те двое, чьи тела так и не были обнаружены, оказались в плену или сумели пробраться к партизанам?

Смерть здесь все же сулила надежду.

И Арсений смирился с ней. Однажды ему стало ясно, что как раз это и дает ни с чем не сравнимое чувство свободы.

Хотя порой и случались приступы оголтелой любви к жизни. И цепкий страх сковывал его волю. Он слишком хорошо знал, во что в мгновенье ока может превратиться его тело. Омерзительный хаос жил, костей, кишок, мозга был скреплен и закрыт совсем тонкой оболочкой.

Очень часто человек вообще представлялся ему капелькой в небе среди иссушающих и все пронзающих лучей смертоносного солнца. И дух захватывало оттого, что эта капелька скользит меж лучей, лавируя, падая и снова взлетая, движется, повинуясь приказу достичь цели, выполнить задачу. Пульсирующая капелька крови среди железа и огня.

Арсения вело какое-то наитие. Он умудрялся приземляться с разбитым хвостовым оперением и перебитыми почти напрочь тросами рулей управления, – они держались буквально на нескольких металлических жилках. Крыло охватывал огонь, но ему удавалось скользящим полетом сбить пламя. Однажды пуля пробила радиатор, но и тогда ему посчастливилось сесть на поле, набрав целую кабину спелых пшеничных колосьев. Зерна были в его волосах, даже в ушах. Он пал на это поле как некий молотильный аппарат. И только ударился о передний защитный щиток и разбил лоб и нос. Зашиваться было некогда, немец тогда изо всех сил катил на Москву, чтобы повторить быстрее маневр ненавистного ему француза образца тысяча восемьсот двенадцатого года, а там и посрамить Наполеона и взять всю Россию, и Арсений продолжал летать с перевязанной головой и залепленным пластырем сломанным носом. Нос стал чуть кривым и с горбинкой. Рана на лбу зажила неровно и уродливо, он долго не мог привыкнуть, намыливая помазок и готовясь к бритью и взглядывая в зеркало, к тому, что над бровями как будто прилипло что-то, какой-то узкий листок, вот, есть такие листки у ивы, длинные и с изнанки светлые, как серебро. И он всегда проводил рукой по лбу… Но этот листок оставался.

Самоедов, просвещенный белорус, говорил, что можно сделать восстановительную операцию, устранить рубец и