Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х - Джудит Макрелл

люди разделяли ее убеждение, что борьба с Франко определит судьбу свободного мира. И хотя Нэнси часто ужасалась тому, что видела – картинам нищеты, ранений, разорения, испепеленных городов и деревень, – она еще никогда прежде не чувствовала такую целеустремленность и удовлетворение.

И все же ей хотелось принести миру больше пользы. Ей казалась невыносимой мысль, что кто-то на планете не озабочен ситуацией в Испании. В 1937 году она составила опросник и распространила его среди двухсот писателей, требуя, чтобы те озвучили свою позицию по отношению к испанским республиканцам. Откликнулись почти сто пятьдесят человек; результаты анкеты опубликовали в «Нью Лефт Ревью» под заголовком «На чьей стороне писатели в Гражданской войне в Испании?». Большинство писателей поддерживали республиканцев, но опросник был выдержан в таком агрессивном тоне, что, естественно, вызвал у некоторых столь же агрессивную реакцию. Так, Джордж Оруэлл назвал его «полным бредом», составленным невежественными дилетантами (это мнение нигде опубликовано не было). В ответ на просьбу Нэнси он написал: «Я и так пробыл в Испании полгода, и почти все это время сражался. На память мне осталась дырка от пули, так что меньше всего мне хочется разглагольствовать о демократии и чьей-либо доблести».

Оруэлл был недоволен отсутствием сплоченности республиканских сил, поделенных на мелкие фракции. Нэнси и ее анкета, в которой отразилось ее черно-белое восприятие политики, показались ему наивными. Но он зря назвал ее невежественной дилетанткой. В Испании Нэнси приходилось бывать в самых опасных местах и в окружении врага мириться с холодом, голодом и недостатком сна. Даже когда республиканская армия потерпела поражение, она осталась и наблюдала страдания полумиллиона беженцев, спасавшихся от армии Франко и попавших во временные лагеря на французской границе. Ее эмоциональные репортажи, опубликованные в «Манчестер Гардиан» и в АНП, побудили организовать гуманитарный сбор, благодаря которому беженцы получили столь необходимые им продукты питания, одежду и деньги.

Осознание, что ее поступок, пусть незначительный, помог облегчить нечеловеческие условия содержания людей в лагерях, Нэнси ощутила несвойственное ей стойкое чувство удовлетворения. Но победу Франко она восприняла как личную трагедию. После Испании она поехала с друзьями в Южную Америку отдохнуть, и, когда союзники вступили в войну с Германией, поняла, что у нее нет ни сил, ни мужества вновь ввязываться в борьбу с фашизмом.

Она вернулась в Европу лишь в 1941 году и очень неохотно поселилась в Лондоне. Родной город уже давно вызывал у нее глубокую настороженность; из-за противостояния с Мод и британским истеблишментом она никогда не задерживалась в Лондоне дольше, чем на несколько месяцев. Но в войну у нее не было другого выбора. Впрочем, несмотря на бомбардировки и продуктовые карточки, она чувствовала себя очень спокойно все три с половиной года, что прожила там. Впервые за всю взрослую жизнь ее политические взгляды и эмоциональный настрой совпали с мнением большинства. Она занималась полезной деятельностью – в основном работала переводчиком для Свободных французских сил, но находила время и для стихов, и для редактирования поэтического сборника, прославлявшего ее любимую разоренную Францию.

Конец войны в некотором смысле принес печаль, ведь Нэнси снова пришлось пересмотреть свои обстоятельства. Где жить? Чем заниматься? Вернуться в дом в Ронвиле она не могла. После войны она съездила в Ронвиль оценить состояние дома и с потрясением обнаружила, что ее драгоценные книги и картины разворовали и осквернили, а хуже всего было то, что самые ужасающие акты вандализма совершили не немцы, а ее соседи-французы.

Нэнси было невыносимо там оставаться, и она двинулась на юг. В крошечной деревушке Ламот-Фенелон нашла маленький домик практически без удобств. Она была отнюдь не богата, но по-прежнему ни от кого не зависела и в следующие двадцать лет всегда проводила лето во Франции, а зимой, спасаясь от холодов, путешествовала и гостила у друзей.

Такая жизнь позволяла ей оставаться свободной, но ей часто бывало одиноко. Дух товарищества, который она ощущала в Испании, нечем было заменить, так как она не нашла себе места в политике, и хотя продолжала выступать против диктатуры Франко и несправедливости по отношению к чернокожим, но без финансов и личных связей не могла перейти к конкретному плану действий. Она плохо приживалась в политических партиях и кружках, так что постепенно отдалилась и от политики, и от людей в целом.

Нэнси никогда не жаловалась на недостаток общения. Всю жизнь она оставалась очень харизматичным человеком: остроумная, эрудированная, она удивляла всех, кто с ней заговаривал, и по-прежнему необыкновенно стильно выглядела. В 1950-х отдельные элементы ее туалетов могли показаться эксцентричными: унизанные широкими браслетами запястья, яркие шарфы. Но в среднем возрасте она стала еще красивее, чем в юности, и некоторые мужчины по-прежнему считали ее красоту гипнотической. Уже после того, как ей исполнилось пятьдесят, она продолжала заводить новых друзей и любовников в своих путешествиях. Но возраст, болезни и расстояния постепенно разрушили старые близкие связи и отдалили ее от парижских и лондонских спутников ее юности. Когда они с Айрис Три случайно встретились в Риме, обе вздрогнули, осознав, что в последний раз виделись двадцать лет назад. Но больше всего Айрис потрясли произошедшие в Нэнси перемены. Она написала Диане, что их общая подруга, похоже, живет «совсем плохо и лишена сочувствия и любви близких». С матерью Нэнси так и не помирилась. Во время войны леди Кунард ехала по Лондону и увидела шагавшую по тротуару Нэнси, но не остановила машину. В 1948 году мириться стало поздно. С Нэнси связалась Диана и передала, что леди Кунард умирает. Диана умоляла ее помириться с матерью хотя бы перед смертью, но сама леди Кунард не просила Нэнси прийти, а та не захотела первой вывешивать белый флаг. Из родственников она общалась лишь с кузенами Виктором и Эдвардом. Ее названый отец Джордж Мур умер еще до войны, в 1933 году.

Нэнси написала проникновенные мемуары о Муре и книгу о своем старом друге Нормане Дугласе; эти два произведения стали одними из лучших в ее послевоенном литературном творчестве. Она по-прежнему много писала и до конца жизни не бросила сочинять стихи, хотя уже не надеялась заслужить признание критиков. Впрочем, одну книгу она так и не написала – ту, которую от нее больше всего ждали, свою автобиографию. Она не хотела пересказывать сплетни о Париже 1920-х годов и считала неэтичным рассказывать о своих близких друзьях, которые были по-прежнему живы. Думала, что так предаст их дружбу.

Но Нэнси все равно потеряла многих друзей, просто по другой причине. Айрис была права, заметив, что в 1950-е Нэнси жила «совсем плохо»: она