Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал - Франсин Хирш

Дворец юстиции ненадолго вновь оживился, как в первые дни процесса: на свидетельскую трибуну опять взошел Геринг. Трибунал позволил ему ответить на обвинение в причастности к медицинским экспериментам над заключенными в Дахау. Со скучающим незаинтересованным видом он признал, что учредил Научный совет Рейха для проведения научных исследований, «отвечающих потребностям войны». Но он отрицал, что участвовал в экспериментах над заключенными и что даже знал о них. Он отрицал также, что Гитлер наделил его какими-либо полномочиями по части планирования бактериологической войны, о которой упоминал генерал Шрайбер. Когда Максуэлл-Файф заявил, что такие исследования не могли проводиться без утверждения Герингом, тот с невероятной скромностью ответил, что был лишь декоративной фигурой[1284].

Возвращение Геринга, казалось, вновь оживило всю защиту. В следующие несколько дней защитники организаций представили новые документальные свидетельства с дополнительными обвинениями против СССР. Бём попытался приобщить к защите СА письменные показания немецкого политика Арнольда Рехберга, но Покровский объявил их очередной фашистской провокацией. Рехберг указывал, что в 1930-х годах в СА «проникли» более 20 тысяч коммунистов, за которыми стояла Москва, и именно они спровоцировали поворот СА к насилию. Покровский напомнил Трибуналу, что Рехберг – известный источник «антисоветских выдумок». Судьи поддержали Покровского[1285]. Маленькая стопка письменных показаний в защиту Генерального штаба и Верховного командования у Латернзера ставила еще бо́льшую проблему перед советским обвинением. В этих показаниях оспаривались документы Чрезвычайной государственной комиссии и утверждалось, что это якобы советские, а не немецкие войска грабили, громили и разрушали главные культурные и религиозные памятники в Ленинграде, Новгороде и других городах (в том числе усадьбу Льва Толстого в Ясной Поляне под Тулой). Руденко был захвачен врасплох и даже не попытался оспорить эти показания. Поэтому они вошли в протоколы суда и на десятилетия стали питать спекуляции о том, СССР или Германия виновны в этих разрушительных действиях[1286].

* * *

22 августа, когда защитники нацистских организаций начали произносить свои заключительные речи, на первый план в нюрнбергском зале суда снова вышел более общий вопрос коллективной вины. Адвокаты пытались снять с каждой организации как можно больше груза уголовной ответственности – и в то же время убеждали судей отвергнуть саму идею коллективной вины во имя блага послевоенной Европы. Серватиус напомнил суду, что Союзнический контрольный совет сделал «членство» в преступной организации наказуемым правонарушением. Осуждение одного лишь Руководящего состава НСДАП сделает преступниками больше 2 миллионов человек, провозгласил Серватиус, намеренно раздув численность. Он утверждал, что Трибуналу следует ограничить это постановление теми партийными руководителями, которые обладали наибольшей властью. Меркель применил аналогичный подход в своей заключительной речи о гестапо. Играя на опасениях западных судей, он предупредил, что объявление коллективной вины поколеблет во всем мире веру в то, что он назвал «фундаментальными правами человека»[1287]. Стратегически прибегая к языку Парижской мирной конференции и ООН, защита пыталась смешать карты обвинения – изобразить дело организаций нарушением прав немецкого народа.

В понедельник 26 августа советское обвинение вновь привлекло внимание суда к нацистским зверствам, объявив, что в Нюрнберг прибыл Шрайбер. Трибунал поставил на паузу заключительные речи защиты и вызвал для дачи показаний пятидесятитрехлетнего нацистского ученого, приземистого мужчину с редеющими волосами. Советские обвинители наслаждались собой, и это было заметно. Александров решительно накинулся на Шрайбера и засыпал его вопросами о подготовке бактериологической войны Верховным командованием. Шрайбер рассказал о секретной конференции в Берлине, созванной Верховным командованием в июле 1943 года. Он участвовал в ней как представитель Армейской медицинской инспекции и узнал, что в результате поражения под Сталинградом Верховное командование решило поддержать применение бактерий как оружия на поле боя. Геринг, которого Гитлер назначил ответственным за подготовку, приказал Курту Бломе (заместителю председателя Лиги врачей Рейха) учредить в Познани институт для массового производства бактериальных культур[1288].

Почему немецкое Верховное командование не привело в исполнение эти планы биологической войны? – спросил Александров, уже зная ответ. Шрайбер ответил, что лишь наступление Красной армии на Познань остановило реализацию этих планов. Бломе был вынужден эвакуироваться, и, хотя он продолжил работу в Заксенбурге, драгоценное время было потеряно; оказалось невозможным создать сыворотку для прививки немецких военнослужащих и мирных жителей. Александров, удовлетворенный таким ответом, спросил Шрайбера, что тот знает об экспериментах немецких врачей над заключенными. Шрайбер рассказал, что в октябре 1943 года узнал об исследованиях вакцины против тифа в Бухенвальде; он добавил, что эти эксперименты «не имели научной ценности» и привели к гибели множества заключенных. Шрайбер рассказал также об экспериментах в Дахау, проводившихся для командования люфтваффе. Заявлялась цель набрать данные для применения в производстве защитных костюмов для пилотов. Заключенных погружали в ледяную воду и измеряли снижение температуры их тел. Шрайбер подчеркнул, что проводить это исследование приказал Геринг, а Гиммлер предоставил подопытных[1289].

Латернзер начал свой допрос с предположения, что показаниям Шрайбера нельзя верить, потому что он был заключенным в СССР. Он спросил Шрайбера, не были ли его ответы на вопросы обвинения «заранее расписаны». Шрайбер отрицал это; он заверил Трибунал, что ему не обещали никаких особых привилегий за выступление в суде. Затем Латернзер спросил, почему Шрайбер не протестовал против якобы существовавших планов бактериологической войны. Шрайбер настаивал, будто говорил своему начальству об опасности и ненадежности бактерий, но быстро понял, что перед ним «свершившийся факт». Знал ли Шрайбер о том, издавало ли Верховное командование приказ с определенным требованием реально вести бактериологическую войну? Шрайбер признал, что не видел подобного приказа. Латернзер спросил: возможно ли, чтобы от этой формы военных действий отказались, потому что Верховное командование наконец осознало ее опасность? Шрайбер настаивал: нет, причина была не в этом[1290]. Показания Шрайбера леденили кровь. На волне впечатления от этих откровений Горшенин добавил в советскую заключительную речь абзац, напомнивший миру о том, что лишь наступление Красной армии предотвратило применение Генеральным штабом и Верховным командованием чумных бацилл как оружия, что грозило Европе невообразимыми «бедствиями и разрушениями»[1291].

* * *

Дело организаций близилось к завершению, а мир все еще пытался осознать природу нацистских преступлений. В тот же день, когда Шрайбер появился в суде, «Нью-Йорк таймс» опубликовала редакционную статью, требующую, чтобы нюрнбергских подсудимых признали виновными в преступлении геноцида. В статье утверждалось, что инкорпорация этого понятия в международное право необходима, потому что «ни одно государство не будет преследовать преступление, спровоцированное и совершенное им самим»[1292]. Тем временем советские руководители с удвоенным усердием пропагандировали идею, будто нацистские преступления, в том числе геноцид, свойственны исключительно фашизму (который они определяли как «идеологию человеконенавистничества и расовой ненависти») и