ГУЛАГ - Энн Эпплбаум

Время от времени такие амнистии происходили. Но положение детей, остававшихся в лагерях, если и улучшалось, то незначительно. Поскольку они не вносили вклада в лагерное производство, их здоровье и благополучие мало что значили для большинства лагерных начальников, и они, как правило, жили в самых плохих, холодных, старых помещениях. Один инспектор, обследовавший лагерный детский дом, отметил, что температура в нем зимой не поднимается выше 11 °С; другой увидел помещение с облупившейся краской и без всякого освещения – не было даже керосиновых ламп[1150]. В партийном документе за 1933 год говорится, что в детских домах Сиблага недостает 800 пар детской летней обуви, 700 комплектов верхней одежды, 900 комплектов столовой посуды[1151]. Работницы детских домов часто не имели необходимой квалификации. Более того, эти “придурочные” должности нередко доставались “блатнячкам”. Надежда Иоффе пишет: “Вот так они и работали: целыми часами стояли под лестницей со своими «мужиками» или совсем уходили, а дети, некормленые, неприсмотренные, и болели, и умирали”[1152].

Матерям, чья беременность уже дорого стоила лагерю, обычно не разрешали возмещать детям недостаток внимания персонала – если они хотели его возмещать. От них требовали прежде всего работы и лишь неохотно и ненадолго их отпускали кормить. Обычно им позволяли побыть с ребенком пятнадцать минут каждые четыре часа, не снимая грязной рабочей одежды. А потом – опять за работу, пусть ребенок и оставался голодный. Иногда женщинам не разрешали даже этого. Один проверяющий из прокуратуры упоминает о женщине, которая из-за своих рабочих обязанностей на несколько минут опоздала на кормление, и ее не пустили к ребенку[1153]. Одна бывшая работница лагерной санитарной службы сказала в интервью, что на кормление ребенка грудью отводилось полчаса или 40 минут, а если он не доедал, то няня докармливала его из бутылочки.

В этом же интервью получили подтверждение рассказы бывших заключенных о другой форме жестокости: когда у матери кончалось молоко или ребенок выходил из грудного возраста, женщине часто отказывали в свиданиях с ребенком. Работница лагерной санитарной службы сказала мне, что лично запрещала многим матерям гулять со своими детьми на том основании, что мать-заключенная могла сознательно нанести ребенку вред. Мать, сказала она, могла “нажевать табак, положить в этот табак сахару и пихнуть малюсенькому ребенку в рот”. По ее словам, одна лагерница зимой нарочно обнажила своему ребенку ноги, чтобы он заболел и умер. “Мы за этих детей отвечали головой, а многим матерям они были не нужны”[1154]. Той же логикой могли руководствоваться и другие лагерные начальники, разлучавшие матерей с детьми. В равной степени возможно, однако, что такие правила были одним из результатов бездумной жестокости администраторов: устраивать свидания было неудобно и хлопотно, и проще было их запретить.

Отделение детей от родителей в столь маленьком возрасте имело вполне предсказуемые последствия. Сплошь и рядом возникали детские эпидемии. Детская смертность была чрезвычайно высока – настолько высока, что истинные цифры часто скрывали (сведения о таком сокрытии имеются в отчетах о прокурорских проверках)[1155]. Но и те дети, что не умирали в ясельном возрасте, имели мало шансов на нормальную жизнь в лагерных детских домах. Кому-то везло: иной раз попадались заботливые нянечки и воспитательницы. Кому-то не везло. Евгения Гинзбург, придя в первый раз на работу в лагерный деткомбинат, обнаружила, что даже большие дети не умеют говорить:

Да, только некоторые четырехлетки произносили отдельные несвязные слова. Преобладали нечленораздельные вопли, мимика, драки. – Откуда же им говорить? Кто их учил? Кого они слышали? – с бесстрастной интонацией объясняла мне Аня. – В грудниковой группе они ведь все время просто лежат на своих койках. Никто их на руки не берет, хоть лопни от крика. Запрещено на руки брать. Только менять мокрые пеленки. Если их, конечно, хватает.

Когда Гинзбург попыталась чему-то научить своих воспитанников, первыми отреагировали близнецы, с которыми мать поддерживала некоторый контакт. Но и их опыт был крайне ограничен:

– Посмотри, – сказала я Стасику, показывая ему нарисованный мною домик, – что это такое?

– Барак, – довольно четко ответил мальчик. Несколькими движениями карандаша я усадила у домика кошку. Но ее не узнал никто, даже Стасик. Не видели они никогда такого редкостного зверя. Тогда я обвела домик идиллическим традиционным забором.

– А это что?

– Зона! Зона! – радостно закричала Верочка и захлопала в ладоши[1156].

Обычно детей переводили из лагерных детских учреждений в городские детские дома в двухлетнем возрасте. Некоторые матери радовались тому, что ребенок покидает лагерь. Другие протестовали, зная, что мать могут затем нарочно или случайно перевести в другой лагерь и она окажется далеко от ребенка, чью фамилию могут изменить или забыть. В таком случае по освобождении трудно было рассчитывать на душевную близость с ребенком и был риск не найти его вовсе[1157]. В обычных детских домах иногда такое происходило. Валентина Юрганова, которая родилась в Поволжье в “кулацкой” немецкой семье, оказалась в детском доме, где некоторые воспитанники были слишком малы, чтобы помнить свои фамилии, а администрацию это мало заботило. Одной девочке, сказала она мне, дали фамилию Каштанова, потому что в саду у детского дома росло много каштанов.

Одна бывшая детдомовка в письме в “Мемориал” рассказала душераздирающую историю своих долгих попыток навести справки о родителях и узнать свою настоящую фамилию. В городе, указанном в ее паспорте как место рождения, в ЗАГСе не было сведений о рождении ребенка с такими именем и фамилией. В детский дом она попала маленькой и о родителях мало что помнила. Некоторые воспоминания, однако, у нее остались: “Помню <…> маму за швейной машинкой (ножной). Я прошу у нее нитку с иголкой. <…> Себя в саду. <…> И последнее. Настежь раскрытая дверь. Вдали комнаты темнота, справа кровать пустая, что-то случилось. Почему-то я одна. Страшно. Я спряталась за створку двери…”[1158]

Неудивительно, что некоторые матери, когда их детей забирали, “кричали и убивались, иной раз даже впадали в бешенство, и такую сажали под замок, пока она не успокоится”. Шансы когда-нибудь свидеться с ребенком были невелики[1159].