ГУЛАГ - Энн Эпплбаум

Такие письма, вспоминает Леонид Ситко, писались “мельчайшим почерком на мельчайшей бумаге”. Подписывались псевдонимами: он сам, к примеру, был “Гамлетом”, его корреспондентка – “марсианкой”. Он “познакомился” с ней через своего товарища, который обменивался письмами с одной заключенной, и та сказала ему, что одна женщина в ее бараке сильно грустит из-за разлуки с сыном, которого родила перед арестом. Они стали переписываться и один раз даже сумели встретиться, подкупив часового[1129].

Порой в поисках родственной души люди прибегали к еще менее обычным способам. В Кенгирском особом лагере некоторые заключенные (почти все “политические”, совершенно отрезанные от семей, друзей, мужей, жен) завязывали длительные, насыщенные отношения с зэками другого пола, которых они никогда не видели[1130]. Заключались и браки через стену, разделявшую мужскую и женскую зону, – браки между литовцами и литовками, ни разу между собой не встречавшимися. “Ксендз <…> свидетельствовал письменно, что такая-то и такой-то навеки соединены перед небом”.

Такая любовь существовала, хотя лагерное начальство возвело между зонами высокую стену, пустило сверху колючую проволоку и запретило зэкам подходить к стене. Говоря об этих браках вслепую, Солженицын мгновенно отбрасывает горечь и сарказм, которыми проникнуто почти все, что он пишет о лагерных отношениях: “В этом соединении с незнакомым узником за стеной <…> мне слышится хор ангелов. Это – как бескорыстное созерцание небесных светил. Это слишком высоко для века расчета и подпрыгивающего джаза”[1131].

Если любовь, секс, сексуальное насилие и проституция были частью лагерной жизни, то, следовательно, такой же ее частью были беременность и роды. Помимо приисков и строительных площадок, лесных делянок и штрафных изоляторов, бараков и телячьих вагонов, в ГУЛАГе были родильные палаты, “мамочные” лагеря, ясли и детские сады.

Не все дети ГУЛАГа рождались за колючей проволокой. Некоторых “арестовывали” вместе с матерями. Правила, по которым это делалось, всегда были расплывчатыми. В оперативном приказе за 1937 год “Об операции по репрессированию жен и детей изменников родины” сказано, что беременные и кормящие матери аресту не подлежат[1132]; однако в приказе за 1940 год говорится, что при поступлении в тюрьму кормящих матерей дети “содержатся в тюрьме до полутора лет, т. е. до того возраста, когда ребенок перестает нуждаться в материнском молоке”. После этого “дети передаются родственникам или в органы здравоохранения”[1133].

На практике беременных и матерей с грудными детьми арестовывали регулярно. Во время рутинного осмотра прибывшего в лагерь этапа один лагерный врач обнаружил женщину, у которой уже шли схватки. Ее арестовали на седьмом месяце беременности. Другую женщину, Наталию Запорожец, отправили в ссылку на восьмом месяце беременности. После езды в тряских вагонах и в кузове грузовика она родила мертвого ребенка[1134]. Художница и автор воспоминаний Евфросиния Керсновская помогала принимать ребенка, который родился в вагоне во время этапа[1135].

Детей старше грудного возраста тоже “арестовывали” вместе с родителями. В начале 1920‑х годов одна заключенная написала из тюрьмы Дзержинскому едкое письмо, где “благодарила” его за арест ее трехлетнего сына: тюрьма, пишет она, гораздо лучше детского дома, который она называет “фабрикой ангелов” (то есть мертвых детей)[1136]. Сотни тысяч детей были фактически арестованы вместе с родителями во время двух грандиозных кампаний высылки – “кулацкой” начала 1930‑х годов и “этнической” во время и после Второй мировой войны.

Потрясение, испытанное этими детьми, осталось с ними на всю жизнь. Одна полячка вспоминала, что с ней в тюремной камере сидела женщина с трехлетним сыном – ребенком воспитанным, но болезненным и молчаливым. “Мы, как могли, развлекали его всякими историями и сказками, но время от времени он прерывал нас вопросом: «А мы правда в тюрьме?»”[1137]

Сын высланного “кулака” много лет спустя вспоминал свои мытарства в скотном вагоне: “Люди стали дикими. <…> Сколько дней ехали, не помню. В вагоне семь человек умерли от голода. Доехали до города Томска, и высаживают нас, несколько семей. Выгрузили из вагона несколько человек мертвыми, детей, стариков и молодых”[1138].

Некоторые женщины, несмотря на трудности, нарочно и даже с неким циничным расчетом беременели в лагерях. Чаще всего это были “блатнячки” или арестованные за мелкие правонарушения. Таким способом они рассчитывали перейти на более легкие работы, получать лучшее питание и, может быть, выйти на свободу по амнистии, какие периодически давали женщинам с маленькими детьми. Такие амнистии (одну из них, например, объявили в 1945, другую в 1948 году) обычно не относились к женщинам, осужденным за контрреволюционные преступления[1139]. “Женщины старались забеременеть любым способом, потому что не работали два года”, – сказала мне Людмила Хачатрян во время интервью[1140].

Согласно воспоминаниям другой бывшей заключенной, однажды до нее дошел слух, что всех женщин с детьми (“мамок”) будут освобождать. И она нарочно забеременела[1141]. Надежда Иоффе (ей разрешили в лагере совместное проживание с мужем, и у нее родился ребенок) пишет, что женщины в “бараке мамок” были в огромном большинстве случаев начисто лишены материнских чувств и бросали детей, как только получали такую возможность[1142].

Разумеется, не все забеременевшие женщины хотели рожать. Начальство ГУЛАГа, кажется, испытывало двойственные чувства насчет абортов: иногда их разрешали, а иногда за них давали вторые сроки[1143]. Неясно, кроме того, насколько часто их делали, потому что говорят и пишут о них мало: во многих десятках мемуаров и интервью мне попалось только два упоминания об абортах. Алла Андреева рассказала в интервью о женщине, которая “напихала себе внутрь всяких гвоздей, а она шила, сидела за мотором и вызвала кровотечение”[1144]. Другая женщина вспоминала, как ей делал аборт лагерный врач:

И вот вообразите себе такую картину. Ночь. Темно. <…> Мы, двое рабов, с которыми могут расправиться как угодно, насторожены: ждем, что в любой момент загрохочут в наружную дверь с проверкой. Андрей Андреевич пытается сделать мне аборт рукой, намазанной йодом, без инструментов. Но он так нервничает, так волнуется, что ничего у него не получается. Боль не дает мне вдохнуть, но я терплю без стонов, чтобы кто-нибудь не услышал… “Оставь!” – говорю, наконец, в изнеможении, и вся процедура откладывается еще на двое суток… Наконец все вышло – комками, с сильным кровотечением. Так никогда я и не стала матерью[1145].