ГУЛАГ - Энн Эпплбаум

Разумеется, не все забеременевшие женщины хотели рожать. Начальство ГУЛАГа, кажется, испытывало двойственные чувства насчет абортов: иногда их разрешали, а иногда за них давали вторые сроки[1143]. Неясно, кроме того, насколько часто их делали, потому что говорят и пишут о них мало: во многих десятках мемуаров и интервью мне попалось только два упоминания об абортах. Алла Андреева рассказала в интервью о женщине, которая “напихала себе внутрь всяких гвоздей, а она шила, сидела за мотором и вызвала кровотечение”[1144]. Другая женщина вспоминала, как ей делал аборт лагерный врач:

И вот вообразите себе такую картину. Ночь. Темно. <…> Мы, двое рабов, с которыми могут расправиться как угодно, насторожены: ждем, что в любой момент загрохочут в наружную дверь с проверкой. Андрей Андреевич пытается сделать мне аборт рукой, намазанной йодом, без инструментов. Но он так нервничает, так волнуется, что ничего у него не получается. Боль не дает мне вдохнуть, но я терплю без стонов, чтобы кто-нибудь не услышал… “Оставь!” – говорю, наконец, в изнеможении, и вся процедура откладывается еще на двое суток… Наконец все вышло – комками, с сильным кровотечением. Так никогда я и не стала матерью[1145].

Другие, наоборот, хотели ребенка, и часто это тоже кончалось трагически. История, рассказанная Хавой Волович, противоречит всему, что писалось об эгоизме и продажности женщин, рожавших в лагерях. Арестованная в 1937 году по “политической” статье, она была в лагере очень одинока и сознательно хотела родить ребенка. И в 1942 году в глухом лагпункте, где для матерей не было подходящих условий, у нее родилась дочь Элеонора, к отцу которой Хава особых чувств не испытывала:

Нас было три мамы. Нам выделили небольшую комнатку в бараке. Клопы здесь сыпались с потолка и со стен как песок. Все ночи напролет мы их обирали с детей.

А днем – на работу, поручив малышей какой-нибудь актированной старушке, которая съедала оставленную детям еду.

Тем не менее, пишет Волович,

целый год я ночами стояла у постельки ребенка, обирала клопов и молилась. Молилась, чтобы бог продлил мои муки хоть на сто лет, но не разлучал с дочкой. Чтобы, пусть нищей, пусть калекой, выпустил из заключения вместе с ней. Чтобы я могла, ползая в ногах у людей и выпрашивая подаяние, вырастить и воспитать ее.

Но бог не откликнулся на мои молитвы. Едва только ребенок стал ходить, едва только я услышала от него первые, ласкающие слух, такие чудесные слова – “мама”, “мамыця”, как нас в зимнюю стужу, одетых в отрепья, посадили в теплушку и повезли в “мамочный” лагерь, где моя ангелоподобная толстушка с золотыми кудряшками вскоре превратилась в бледненькую тень с синими кругами под глазами и запекшимися губками.

Волович работала сначала на лесоповале, потом на лесопилке. Вечерами она приносила в лагерь вязанку дров и отдавала нянечкам, которые за это пускали ее к дочке помимо обычных свиданий.

Видела, как в семь часов утра няньки делали побудку малышам. Тычками, пинками поднимали их из ненагретых постелей. <…> Толкая детей в спинки кулаками и осыпая грубой бранью, меняли распашонки, подмывали ледяной водой. А малыши даже плакать не смели. Они только кряхтели по-стариковски и – гукали.

Это страшное гуканье целыми днями неслось из детских кроваток. Дети, которым полагалось уже сидеть или ползать, лежали на спинках, поджав ножки к животу, и издавали эти странные звуки, похожие на приглушенный голубиный стон.

На семнадцать детей приходилась одна няня, которая должна была кормить, мыть, одевать детей и содержать палату в чистоте. Она старалась облегчить себе задачу:

Из кухни няня принесла пылающую жаром кашу. Разложив ее по мисочкам, она выхватила из кроватки первого попавшегося ребенка, загнула ему руки назад, привязала их полотенцем к туловищу и стала, как индюка, напихивать горячей кашей, ложку за ложкой, не оставляя ему времени глотать.

Элеонора начала чахнуть.

При свиданиях я обнаруживала на ее тельце синяки. Никогда не забуду, как, цепляясь за мою шею, она исхудалой ручонкой показывала на дверь и стонала: “Мамыця, домой!” Она не забывала клоповника, в котором увидела свет и была все время с мамой. <…>

Маленькая Элеонора, которой был год и три месяца, вскоре почувствовала, что ее мольбы о “доме” – бесполезны. Она перестала тянуться ко мне при встречах, а молча отворачивалась.

Только в последний день своей жизни, когда я взяла ее на руки (мне было позволено кормить ее грудью), она, глядя расширенными глазами куда-то в сторону, стала слабенькими кулачками колотить меня по лицу, щипать и кусать грудь. А затем показала рукой на кроватку. Вечером, когда я пришла с охапкой дров в группу, кроватка ее уже была пуста. Я нашла ее в морге голенькой, среди трупов взрослых лагерников. В этом мире она прожила всего год и четыре месяца и умерла 3 марта 1944 года. <…> Вот и вся история о том, как я совершила самое тяжкое преступление, единственный раз в жизни став матерью[1146].

В архивах ГУЛАГа сохранились фотографии лагерных детских учреждений, похожих на те, что описала Волович. Один такой альбом снабжен стихотворным введением:

Им Родина Сталинским солнышком светит,Любовью к Вождю всенародной полна.И счастливы наши чудесные дети,Как счастлива вся молодая страна.<…>

Здесь, в этих просторных и теплых кроватках,Спят новые граждане нашей страны.Покушав пресладко, заснули ребятки.И снятся им, верно, забавные сны.

Фотографии противоречат стихам и подписям. На одной кормящие матери в белых масках (что должно демонстрировать высокий уровень санитарии в данном лагере) тесно сидят в ряд на скамье с серьезными лицами и держат младенцев на руках. На другой детей ведут на вечернюю прогулку. Они идут колонной и ведут себя не более непринужденно, чем матери. На многих снимках дети обриты, чтобы не завелись вши, и это делает их похожими на маленьких зэков, каковыми они, по существу, и были[1147]. “Деткомбинат – это тоже зона, – пишет Евгения Гинзбург. – С вахтой, с воротами, с бараками и колючей проволокой”[1148].

В той или иной мере гулаговское начальство в Москве наверняка знало, как ужасна жизнь лагерных детей. Нам, во всяком случае, известно, что руководители ГУЛАГа передавали некоторые сведения “наверх”: в докладной записке Сталину за 1949 год о положении женщин в лагерях неодобрительно отмечается, что из 503 000 женщин, находящихся в данный момент в местах заключения, 9300 беременны и 23 790 имеют при себе маленьких детей. “Учитывая крайне вредное влияние на здоровье и воспитание детей, оказываемое пребыванием в местах заключения”, авторы записки предложили досрочно освободить беременных женщин и женщин с детьми до семи лет, находящимися либо в лагере при матери, либо дома без матери, – всего примерно 70 000 женщин (но “политические”, как и рецидивистки и осужденные за тяжкие преступления, освобождению не подлежали)[1149].