Встречи на московских улицах - Павел Федорович Николаев

– И сохранилось, – скупо улыбнувшись, роняет Алексей Александрович.

Дальше всё происходило как во сне: первой передо мной легла карта Олекмо-Чарского района. Она была выполнена тушью на батисте Ефремовым и Арсеньевым. Размер – 68 x 67 см. В верхних углах помещено её полное наименование. В левом – на русском языке, в правом – на английском. В правом нижнем углу дано название экспедиции. На оборотной стороне – автограф Ефремова. Размашистая роспись сделана карандашом.

Затем на столе появились тетрадь Новожилова, толстая папка и рисунки. На папке было написано: «Краткий геолого-петрографический очерк Верхне-Чарской котловины». Она содержала 183 страницы машинописного текста.

– Отчёт об экспедиции, – пояснил Арсеньев. – Написан Иваном Антоновичем и мной.

– А что это за рисунки? – кивнул я на молодых олежков, разбежавшихся по прямоугольникам ватмана.

– Наброски Эльги Николаевны Лесючевской, художницы, четвёртого члена нашей экспедиции.

– Почему четвёртого, а не первого – ведь она женщина?

– Прибыла в Могочу позже всех, потому и считалась четвёртой.

Тетрадь Новожилова имела двадцать восемь страниц. Первые шестнадцать – из миллиметровой бумаги, остальные – обычные листы в линейку. Четыре последних не заполнены. Стихотворные записи сделаны чисто, почти без помарок и правок. Это указывало на их переписку с черновиков.

Первым в тетради шло стихотворение «Чара». Из его содержания следовало, что написано оно после окончания экспедиции. То же заключение можно было сделать и в отношении стихотворения, посвящённого Ефремову. Остальная поэтическая продукция рождалась в подготовительный период экспедиции, во время её пребывания на станции Могоча. Хронологическая перестановка стихотворений произведена при их позднейшей переписке с черновиков. Содержимое тетради было исключительно интересно, так как отражало длительный период жизни членов небольшой геологической партии.

Из документов, сохранённых Арсеньевым, а также из рассказов его и Новожилова постепенно вырисовывалась картина экспедиции 1934–1935 годов в Верхней Чаре. Экспедиции, в которой будущий писатель-фантаст впервые заговорил поэтическим языком, экспедиция, которая стала для Ивана Антоновича первоисточником для ряда ранних рассказов и некоторых страниц более поздней прозы.

Итак, в экспедиции участвовало четыре человека: И. А. Ефремов (начальник), A. A. Арсеньев (петрограф), Н. К. Новожилов (коллектор) и Э. Н. Лесючевская (художник). Её задачей было исследование Верхне-Чарской котловины. В июле 1934 года трое из участников экспедиции (мужчины) прибыли на станцию Могоча Транссибирской железной дороги и остановились здесь в ожидании снаряжения и продовольствия.

Дни шли за днями. Пролетел месяц, за ним второй, но ни грузов, ни денег всё не поступало. Участники столь незадачливо начинавшегося похода изнывали в тоскливом безделье и напряжённой бомбардировке многочисленными телеграммами Ленинграда, Москвы, Читы и Иркутска. Некоторый выход их энергия находила в мероприятиях местного значения – посещении базара, знакомстве с окрестностями, наблюдении за коренными жителями и в попытках получить необходимые материалы на месте нахождения. Много читали и спорили, говорили о предстоящем маршруте, о местах, в которые предстояло идти. В этой связи неоднократно читали статью профессора П. Л. Драверта «Дикие люди мюлены и чучуна», опубликованную в журнале «Будущая Сибирь».

На основании многих свидетельств местных жителей Драверт утверждал, что где-то в районе Станового хребта существуют своеобразные представители человеческой породы, близкие по образу жизни к людям каменного века. Аборигены, страшно боящиеся их, называют таинственных незнакомцев мюленами и чучунами. Они страшны на вид: лица покрыты сильно развитым волосяным покровом, членораздельной речью не владеют, ведут бродячий образ жизни, свойственный первобытным охотникам; передвижение совершают в одиночку или небольшими группами, придерживаясь малонаселённых и пустынных мест. В качестве оружия используют лук со стрелами и копьё; известно и употребление ими огня. Мюлены и чучуна нападают на отдельных охотников, если чувствуют себя в опасности, а также побуждаемые желанием овладеть одеждой и снаряжением путников. Подкравшись к ночлегу путешественника или к чуму туземных жителей, они обстреливают их из лука или забрасывают камнями. При этом стреляют без перерыва, пока не кончится запас стрел. После этого обычно убегают. Нередко перед нападением они издают оглушительный свист, который на время парализует волю противника.

В результате столкновений с людьми более высокой культуры мюлены и чучуна находились на пути полного исчезновения. Поэтому Драверт призывал спасти древнейшие человеческие существа Северной Азии. Взять их под охрану советского закона.

Мужчины частенько возвращались к разговору о статье Драверта, во-первых, потому, что партии предстояло идти в места, почти не исследованные и необитаемые, во-вторых, маршрут экспедиции пролегал не столь уж и далеко от западных отрогов Станового хребта; и в-третьих, эти разговоры удручающе действовали на Э. Н. Лесючевскую, которая совсем не жаждала встречи с первобытными пращурами, что провоцировало весёлые шутки мужской части партии. Впрочем, и у мужчин рассказ Драверта вызывал довольно острые чувства, – неслучайно через десять лет после окончания экспедиции Ефремов воспроизвёл своё тогдашнее состояние в рассказе «Голец Подлунный»: «Я сидел, думая о завтрашнем походе, и вдруг отчётливо услышал тяжёлые шаги – грузный топот громадного животного. Шаги приближались к палатке, затем обошли палатку кругом. Алексей, спавший крайне чутко, проснулся и разбудил геолога. Топот возобновился, близкий и грозный. Я схватил свой винчестер, который против обыкновения взял в палатку, чтобы отогреть, а в случае чего и испробовать на чёрте действие свинцовой пули 351-го калибра. Геолог и я быстро выбежали из палатки, для чего нам пришлось перепрыгнуть через проводников, завернувшихся с головами в одеяло и упорно не желавших вставать. Небо расчистилось. Ущербная луна недобро кривилась над зубцами вершин. На ровном снегу не было видно никаких следов, сколько ни напрягали мы зрение. Мороз пробирал, и мы вскоре вернулись в палатку. При моём появлении Габышев приподнялся, сел и тревожно спросил:

– Ну, чего видел?

– Ничего.

– Так… И завтра след никакой не найдешь.

– А что это было, по-твоему?

– Здешний хозяин ходи.

– Какой хозяин?

– Чего тебе не понимай? – рассердился якут. – Хозяин, я говорил!

Я пожал плечами и больше не стал расспрашивать его, хотя так и не мог понять, что за „хозяин“ бродил вокруг палатки».

Временным пристанищем партии был огромный сарай, находившийся близ рынка. Новожилов так объяснял причину выбора бивуака: «Мы летнюю квартиру здесь снимаем – убежище от общества клопов». Днём в этом строении спасались от изнуряющего летнего зноя, вечером – от комаров и мошки.

Книг почти не было, но тут выручал редкостный дар Ефремова. Новожилов вспоминал:

«– У Ивана Алексеевича была исключительная память. Когда мы в свободные часы лежали в сарае, он читал мне на память, не рассказывал, а именно читал. В моей полевой книжке записано пятнадцать названий. Вот некоторые из них: „Алые паруса“ и „Лоцман Битт-бой, приносящий счастье“ (в других изданиях –