Русская литература первой трети XX века - Николай Богомолов

Наконец, и утверждение Иванова о том, что именно поддержка Ивановым евреев стала причиной получения им кафедры на Высших женских курсах Раева, опровергается чисто хронологически. Иванов получил извещение о своем избрании преподавателем Высших женских историко-литературных курсов Н.П.Раева из письма их основателя и директора от 22 мая 1910 года[925]. Мы точно не знаем, какова была его должность в административной номенклатуре, но для знакомых Иванова уже это означало получение им профессорской кафедры. Так, 29 июня того же 1910 года ему писал В.В. Бородаевский: «Поздравляю тебя от души с профессорской кафедрой»[926].

Таким образом, оставляя в стороне вопрос, являются ли утверждения Кондратьева в полном смысле слова антисемитскими или нет, мы должны констатировать, что аргументация его не выдерживает ни малейшей критики и рассыпается в прах при соприкосновении с реальным положением вещей.

Вместе с тем изучение подобных взглядов (чрезвычайно распространенных не только во времена, о которых идет речь, но и в гораздо более поздние, и не только в том кружке людей, которых хотя бы отчасти представлял Кондратьев, но и в значительно более широком круге литераторов[927]), несомненно, должно стать одной из задач современной истории литературы, поскольку во многом воздействовало на сознание не только забытых ныне литераторов, но и Брюсова, и Блока, и Андрея Белого, и многих других[928].

Публикуемые письма хранятся в ОР РГБ. Ф. 109. Карт. 27. Ед. хр. 58.

1

<Петербург, 23 сентября 1906 г.[929]>

Многоуважаемый Вячеслав Иванович

Если не боитесь проскучать около трех часов за слушанием моей длиннейшей «Сатирессы», — буду счастлив видеть Вас в субботу 30 октября 1906 г. на Галерной улице д. 48 кв. 14. Жду, между прочим, Иннок. Анненского[930], книжка которого (вступление к переводу «Вакханок») однажды Вас заинтересовала[931]. Я всегда с большим почтением выслушивал Ваши указания и был бы весьма рад, если бы Вы и теперь мне в них не отказали. Просьба приехать к 8 ч. вечера.

Ваш Александр Кондратьев.

2

Сергиевская 61 кв. 26. 23 апреля 1911 г.

Глубокоуважаемый

Вячеслав Иванович.

Желая быть вполне Вами понятым, считаю необходимым несколько пояснить Вам выраженные мною вчера в споре с Вами мысли.

Вам, вероятно, приходилось наблюдать, что некоторые категории рифм носят соответствующие определенные названия (вроде «глагольных»). Так, напр<имер>, рифмы каламбурные до сих пор почему-то в обиходном разговоре называются у нас «минаевскими»[932]. Вам известны, должно быть, также особенности рифмы державинской. На тот случай, если неизвестны, — сообщаю, что Гавриил Романович отличался недостатком произношения (не выговаривал буквы р и, кроме того, по-видимому, пришепетывал), и недостаток этот отражался на его рифмах (слух — наук, долг — Бог, ангел — Павел, явить — бысть, гром — сонм, чудесен — безвестен, чудный — бурный и т.д.)... Отсюда не следует, конечно, заподазривать меня в стремлении доказать вредное влияние Державина на русскую поэзию...[933]

Особенности семиотических языков, заключаясь, между прочим, в несколько ином произношении арабами и евреями некоторых русских букв, соответствующим образом отражаются и на сочиняемых ими стихах. Классическими примерами семитической рифмы являются: мрамор — замер, паперти — заперты, мускулы — тусклы и т.п. (последнею рифмой пленился однажды В.Я. Брюсов[934]). Объясняется это тем, что гласные у семитов порою почти не произносятся и звучат для нашего слуха очень странно, напр<имер>, слово «царь» семит произнесет ц(э)р

Характеризовав (б<ыть> м<ожет>, ошибочно) рифмование ы и и как семитическое, я отнюдь не имел в виду перейти к политическим обобщениям и выводам, вроде жалоб на порчу евреями русского языка. Причин тому было несколько. Прежде всего, я знал, что среди присутствующих находится еврей (Гурович[935]), и говорить что-либо дурное о его национальности в его присутствии я считал бы невежливым. Потому-то я так горячо и протестовал против приписывания мне обобщений и выводов.

Вопрос о порче евреями русского языка настолько избит и всем известен, что подымать его у меня не было ни малейшего желания. Вопрос же о влиянии евреев на русскую поэзию представляется мне весьма интересным, т.к. я до сих пор еще не решил, каких черт больше дурных или хороших — они в нее принесли.

Никак, напр<имер>, нельзя отрицать присущей еврейскому племени музыкальности, отражающейся на стихосложении, или темперамента.

Указав на то, к какой категории следует отнести вызвавшие споры и сомнения рифмы, я все дальнейшие соображения мои высказал по Вашему приглашению.

Мне кажется, что вопрос этот может разбираться помимо всякой политики, и если бы Вы, Вячеслав Иванович, с Вашими способностями и эрудицией им занялись, — то наверно пришли бы к интересным выводам.

Хотя все-таки для того, чтобы заниматься изучением еврейского влияния в какой-либо области, необходим запас некоторой независимости как экономической, так духовной и умственной — от деспотически господствующих в нашей интеллигенции готовых политических формул. Ибо результат такого изучения может оказаться весьма неожиданным.

Искренно Вас уважающий Ал. Кондратьев.

О Михаиле Кузмине

1 . История одной рецензии

Впервые — Philologica. 1994. Т. 1. № 1/2.

16 апреля 1912 года Блок в письме к Андрею Белому давал жестокую оценку первому номеру журнала «Труды и дни»: «Первый № сразу заведен так, чтобы говорить об искусстве и школе искусства, а не о человеке и художнике. Этим обязаны мы Вячеславу Иванову. Мне ли не знать его глубин правд личных? Но мне больно, когда он между строк все время полемизирует (вспоминаю твои слова о полемике) с... Гумилевым <...> и особенно когда он тащит за собой Кузмина, который на наших пирах не бывал... Какие-то «кони, стонущие с нежным ржанием», — ведь это мерзость[936].

Эти слова были вызваны, конечно, множеством причин, среди которых было и отчуждение от круга идей Иванова (как и от него самого), и внутреннее отношение к зарождавшемуся акмеизму, и сомнение в правильности новых символистских теорий — ряд этот можно длить почти бесконечно, вплоть до помянутых в конце письма расстрелов на Ленских приисках, стачек, демонстраций и разговоров о войне. Но для наших целей существенно прежде всего, что одним из поводов попрекнуть Иванова для Блока послужила рецензия М.А. Кузмина на только что вышедший первый том ивановского «Cor ardens». Именно оттуда заимствованы слова о «конях, стонущих с нежным ржанием», и чрезвычайно резкая характеристика, очень отличающаяся ото всего, что Блок когда-либо писал и говорил о Кузмине, не может не привлечь внимание исследователя.

И в первую очередь этот исследователь должен обратить внимание на то, что через некоторое время после выхода в свет первого номера «Трудов и дней» Кузмин поместил в пятом номере «Аполлона» письмо в редакцию, где сообщал читателям о том, что его рецензия была опубликована «Трудами и днями» не полностью. Мы еще остановимся на этом «Письме в редакцию», но пока приведем полный текст рецензии Кузмина по архивной рукописи:

М.Кузмин

(Вячеслав Иванов. Cor ardens часть первая (Москва изд. «Скорпион» 1911 ц. 2 р 40))

«Со страхом и трепетом» мне слышится, когда я хочу говорить о лучшей, самой значительной и, может быть, вместе с тем самой интимной книге одного из главных наших учителей и руководителей в поэзии. Еще более понятную робость и смущение я чувствую, читая страницу посвящения. Как многого нельзя, не сумеешь и не сможешь сказать! И приходится отвлечься от дружеских и всяческих других отношений, и видеть в печатных строчках даже не то, что видишь, а то, что через них может видеть всякий, имеющий глаз и не злую волю. Тем более трудно высказываться о целой книге, когда из нее вышла всего одна половина. Положим, это не могло бы остановить, так как, как бы ни была искус<но> составлена книга, не писавшаяся как таковая, а являющая из себя[937] всегда сборник лирических стихотворений, часто случайных и объединенных лишь временем написания. Нам кажется явлением специально наших дней <,что> стремление объединять лирические стихотворения в циклы, а эти последние в книги. Конечно, можно сослаться на «Canzoniere» Петрарки, но дело в том, что не является ли данная книга отражением одного-единственного чувства поэта? Цельность может сохранить лишь цикл, написанный залпом (напр<имер> отдел «Эрос» в «Сог ardens») или поддерживая ее[938] внешним намеком на фабулу, единством формы («Золотые завесы») и приемов. Во всяком же другом случае цельность будет всегда лишь более или менее достигнута[939]. Тем более этого трудно требовать от книги. И при всем искусстве, ловкости и логичности в составлении отделов и в группировке матерьяла[940], «Сог ardens» все-таки нам представляется скорее прекрасным сборником стихов, чем планомерно сначала задуманной книгой. Потому мы решаемся говорить о ней, не дожидаясь ее окончания.