Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина

О питании семейных рабочих-текстильщиков рассказывает М. Давидович: «Первым блюдом, в артелях и семьях одинаково, в большинстве являются капустные щи. Реже наблюдается чередование щей и картофельного супа… Большее разнообразие, в виде борща, вермишели, горохового супа, встречается почти исключительно у семей с матерью дома… Вторым блюдом была обычно поджаренная картошка с салом (в частности, у питавшихся в артели) или с постным маслом (у „рядовых“ рабочих, причем не только в пост). У половины обследованных семей второе блюдо бывало лишь по праздникам. В большинстве при этом оно состоит из жареного картофеля и в меньшинстве — из поджаренной колбасы (самый худший сорт…) или печенки. Очень часто, кроме того, в семьях — праздничный пирог с рисом или салом. В артелях вторым блюдом в праздник бывает обыкновенно жаркое, изредка встречающееся и в зажиточных семьях. В тех семьях, где второе блюдо бывает и в будни, им наряду с жареным картофелем является каша, преимущественно гречневая…

…Творческая деятельность хозяйки в области семейного питания относится не столько к обеду, составные части которого — мясо и овощи — в семьях обеих категорий потребляются приблизительно одинаково, сколько к завтраку и ужину. Семьи без хозяйки для простоты отдуваются чаем и кофе с хлебом, семьи с хозяйкой предпочитают создать закуску. Этим-то и объясняется большее потребление сахару у первых, на первый взгляд как будто говорящее не в пользу хозяйки… Так выражается общеизвестный факт замены горячей пищи чаепитием». О недостаточности питания рабочих беспокоятся все санитарные врачи и в столице, и в провинции. Один из них — И. П. Сидоров — пишет: «Есть такие семьи, матери которых вынуждены, кормя детей, рассыпать кашу тонким слоем по столу и заставлять детей есть кашу щепотками, так как ложка при такой трапезе слишком большое орудие».

Актрисы

Театры были особым замкнутым мирком, в котором женщины, с одной стороны, свободны от большинства условностей, с другой, часто становились игрушкой мужских страстей. Актрис, балерин, певиц «увозили», за ними «волочились», с ними «сходились», «приживали детей», их «обеспечивали» и выдавали замуж, но на них очень редко женились. Судьба знаменитой «крепостной актрисы» Прасковьи Ковалевой-Жемчуговой показывает, насколько глубока была пропасть, разделявшая актрису и дворянина в начале XIX века. Для того чтобы этот брак стал возможен, Прасковье быстро придумали происхождение от «польских дворян Ковалевских».

Об истории российского театра написаны тысячи томов. Задача автора скромнее: показать читателю несколько зарисовок среды, в которой жили и творили русские актрисы, и несколько характеров, сформировавшихся в этой среде.

В начале XIX века в Петербурге было три труппы: русская, французская и немецкая. Все они находились на содержании у Дирекции императорских зрелищ и музыки. Труппы попеременно выступали на сценах различных театров: Эрмитажного, Большого или Каменного на Карусельной площади (ныне — здание Консерватории на Театральной площади), Малого, находившегося на Невском проспекте близ Аничкова моста, на театральной сцене Дома Кушелева (Дворцовая площадь). В течение XIX века открылись Александринский, Михайловский, Мариинский и Каменноостровский театры. В начале XIX века, в 1803 году, артистов разделили на драматическую и музыкальную труппы, музыкальная в свою очередь разделилась на оперную и балетную. Автором этого разделения стал Катерино Альбертович Кавос, возглавивший оперу в Санкт-Петербурге. Однако, несмотря на разделение трупп, в них сохранялось общее руководство, администрация, общая костюмерная и т. д.

Актрисы, как и актеры, выходили на сцену из стен Петербургской Театральной школы разных специальностей, созданной в 1779 году на базе Танцевальной школы. О царивших там нравах вспоминает Авдотья Яковлевна Панаева, выросшая в актерской семье: «Программа наук в школе была хорошая, но учение было плохое, так что исключенный воспитанник не мог себе найти заработка. Других театров, кроме императорских, тогда не допускалось…

На третий же день меня с братом отправили в театральную школу. Многие воспитанницы знали меня, но все-таки обступили и стали расспрашивать: каким образом я попала в школу? Узнав, что я тоже буду ходить в классы на уроки, они заявили мне, чтобы я подчинилась их установленным правилам: „Никогда не отвечать уроков учителям“. Но когда я заметила, что учителя могут пожаловаться на меня, они уверяли, что не посмеют! Я была поражена, как взрослые воспитанницы обходятся с учителями. Если учитель их спрашивал урок, то они все только восклицали: „Да, страсти, девицы!“ — и отворачивались с презрением от него. Если же он настаивал, то ему все разом восклицали: „Да, девицы! Несчастный!..“ — и потом прибавляли: „Мы ваших уроков не учили и не будем учить“. Учитель пожимал плечами, развлекал учениц посторонним разговором, чтобы только они не разбежались из класса.

Ко мне, как к новенькой, учителя попробовали было обратиться с вопросами, но воспитанницы хором заявили, что я также не готовила уроков.

В младших классах, по примеру старших, также не учили уроков, отговариваясь тем, что не было времени. Впрочем, иногда точно у них не было времени учиться: утром их возили на репетицию балета, а вечером в спектакль, откуда они возвращались в час ночи. Взрослые воспитанницы-танцовщицы совсем не ходили в классы… Окна в дортуаре были громадные, все меры были приняты, чтобы воспитанницы не могли смотреть в них на своих обожателей, катавшихся по целым часам мимо школы. Окна были очень высоко от полу, а подоконники так узки, что едва можно было поставить ноги; три стекла были закрашены белой масляной краской, только самое верхнее стекло оставалось чистым. Воспитанницы ухитрялись все-таки взбираться на окна и выскоблили в краске два кружка для глаз и смотрели на проезжающих. Только и были слышны восклицания: „Да, девицы, счастливая! Мой сегодня на вороных!“, „Да, девицы, несчастная! Мой в одиночку сегодня!“, „Девицы, ай, страсти, опять штафирка едет: урод!“

Пока воспитанницы смотрели в окна, в дверях дежурила одна из товарок, обожатель которой в этот день не катался. Она тотчас извещала, если в коридоре появлялся инспектор. Все соскакивали с окон, восклицая: „Девицы, да страсти!“ или „Да, девицы, черт противный!“.

Я знала все знаки, которыми переговаривались воспитанницы-танцовщицы со сцены со своими поклонниками, сидящими в первых рядах кресел. Если проведет пальцем по губам, означает, что желает конфет или фруктов; возьмется за ухо — желает серьги; за руку — браслета. Если же возьмется обеими руками за голову, как бы поправляя прическу, то, значит, была головомойка за разговоры с обожателем на сцене. Множество было и других знаков, но я их уже забыла».