Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848 - Иван Жиркевич

– А далеко ли вы живете? – спросил я.

– Я живу отсюда верст двести пятьдесят, а имение брата от Себежа – верст сорок.

Раскланявшись с ним, я вошел в почтовый дом; ни смотрителя, ни старосты не нашел на станции; ямщик кое-как и с промедлением меня выпроводил.

В Себеже я спросил почтмейстера; мне отвечали: «Занят разбором почты». На вопрос, когда отходит и приходит почта, я получил отзыв, утвердительно опровергший сделанный мне насчет непоявления почтмейстера ответ; делать было нечего, я оставил это обстоятельство до своего возвратного проезда.

В самом Себеже, куда я прибыл вечером довольно поздно и куда меня вовсе не ожидали, я увидел казенное помещение присутственных мест освещенным и потому зашел в оное, нашел чиновников при занятии, везде чистоту и опрятность, и это меня много порадовало. На другое утро, перед выездом, я зашел в острог, нашел оный тесно занятый арестантами и вслед за этим обратился к рассмотрению поданного мне о содержимых списка. Каково же было мое удивление, когда я усмотрел, что две трети содержащихся считались в содержании за духовным правлением; я спросил городничего, что это значит.

Тот отвечал мне, что эти люди большей частью присылаются в город к благочинному для увещевания их; но как он иногда, как и теперь случилось, находится в отлучке, то эти люди временно сажаются в острог до его востребования, а другие содержатся тут как упрямые, за несоглашение идти к исповеди.

Я тут же, из Себежа, дал предложение губернскому правлению сделать немедленное распоряжение, чтобы подобного рода арестантов не принимать, а содержащихся собственно по духовным требованиям немедленно освободить и предписать городским полициям строжайше иметь в виду мое распоряжение.

Приехавши в Яноволь, я не застал там вице-губернатора Домбровского, который в этот день уехал в Ягодин на похороны умершего уездного предводителя Бениславского. Невзирая, что на этих похоронах присутствовал лично управлявший, пока по бумагам, губернией начальник, что тут была и городская и земская полиция, – заседатель земского суда Динабургского уезда, по особому распоряжению князя Хованского назначенный и определенный проживать в местечке Креславки, имении графа Платера,[533] для ближайшего наблюдения за помещиком и за его соседями, донес генерал-губернатору Дьякову, что когда хоронили Бениславского, то по этому случаю нарочно были выписаны несколько ксендзов из Вильны; из них один говорил речь, в которой выхвалял покойника за службу в 1812 г., в рядах французских войск; что на катафалке в церкви над гробом висел портрет покойного в мундире польских войск и с крестом Почетного Легиона; ордена Св. Анны, которым тоже был украшен предводитель, на портрете написано не было; добавлял, что во время шествия церемонии через город гроб сопровождаем был нижними чинами инвалидной команды, хотя без ружей, но в полной форме, и что все это делалось будто бы с умыслом и при содействии к тому начальника Люцинской инвалидной команды поручика Михаловского[534] – искреннего польского патриота.

Когда я возвратился в Витебск, Дьяков предложил мне все это строжайше обследовать, а я дал в таком же виде предписание полковнику Макарову. Оказалось, из ксендзов один только был вызванный из Вильны, старинный друг покойного; он действительно в речи своей (которая вчерне приложена к делу), объясняя заслуги умершего, просто и без малейшей прикраски упомянул, что он имел орден Легиона, а о наградах, полученных им за службу от российского правительства, о каждой распространялся с приличием и с жаром. Портрет, висевший на катафалке, писан с него в Варшаве, когда он еще служил в войске; наконец, инвалидная команда действительно шла за гробом, но единственно по уважению к званию покойника, всеми любимого как в городе, так и в уезде.

Представя это, я не воображал ничего худого о заключении, но Дьяков настоял, чтобы поручик Михаловский был устранен от командования как неблагонадежный.

В это же время я познакомился со статским советником Карницким,[535] при князе Хованском бывшем несколько трехлетий сряду губернским предводителем и в этом звании приобревшем себе особенное уважение дворянства и правительства. В разговоре со мной он был заметно осторожен и скромен, и на этот раз я тоже не имел случая попользоваться его суждениями.

Кроме Домбровского я нашел в Яноволе большое сборище и других чиновников; там несколько недель находились уже: чиновник генерал-губернатора коллежский советник Война-Куринский,[536] советник губернского правления Соколов, асессор казенной палаты Пальчевский,[537] несколько лиц люцинских уездных суда и земской полиции, и все это было собрано с целью увещания крестьян к повиновению. Меня тут вовсе не ожидали, и только передовой жандарм предварил их, что я буду через четверть часа вслед за ним. Я приехал часу в пятом пополудни.

На площади перед господским домом стояли в козлах ружья двух рот солдат и расхаживали часовые; несколько в отдалении стояли две группы: одна – состоявшая из крестьянок, а другая – из крестьян. На вопрос мой, для чего они собраны, я получил ответ: «Каждый день приводят по два раза для убеждения, – все тщетно».

Я прежде всего обратил мое внимание на то, что чиновники, встретившие меня у подъезда, были все не при форме, а некоторые из них только в вицмундирах. Я приветствовал их тем, чтобы у кого нет мундира – не осмелился бы являться ко мне. Там, где идет дело о возмущении, каждый должен иметь всю форму на себе и первый помнить и выказывать, что он служит государю.

Незнакомые еще со мной, а некоторые даже и не знавшие, что я прибыл в губернию, чрезвычайно были озадачены моим прибытием, и смятение их перешло некоторым образом и на крестьян. Пробыв несколько минут в покоях, я вышел к выстроенным уже ротам и, приняв приличную поступь, пошел к толпе крестьян, но, проходя женскую толпу, спросил: «А для чего же сюда привели баб-то?»

Одна из них, выйдя вперед, обратилась ко мне:

– Ну, милость ваша, у нас уже так ведется: куда мужья – туда и бабы.

Признав выходку сию за дерзость, я приказал заседателю земского суда немедленно наказать розгами выскочку, и через пять минут на площади не осталось ни одной женщины. Подойдя к крестьянам которые, числом около двухсот человек все стояли без шапок, я обратил к ним в приличных выражениях мое предварение, что государь по случаю беспорядков, в Витебской губернии происходящих, назначил меня в оную губернатором. Звание это налагает на меня обязанность быть каждому селянину отцом, но для бунтующих я прежде всего каждому явлюсь грозным судьей, и они меня теперь видят в одном последнем звании. Я буду уметь расправиться с каждым в свое время, а теперь чтобы они все разошлись немедленно по домам. Едва я успел обратиться на другую сторону, один из крестьян, вскинув шапку набекрень, возгласил: «Ну, посмотрим, братцы, пойдем домой!»