Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот - Сергей Сартаков

И Жмурова и Лапик совершенно правы. Накладка с оформлением документов на аккумулятор Мухалатова — да, да, черт возьми, Мухалатова! Мухалатова! — это накладка получилась в известной степени и по его, Стрельцова, вине. Он сделал эту промашку неосознанно, никак не стремясь чем-то насолить неприятному для него человеку. Ему просто удалось выключить на какое-то время из своих особых, душевных забот это дело, так, как будто не существовало вовсе ни нового аккумулятора, ни Мухалатова. И он обрадовался той приятной легкости, которая сразу его охватила.

Но разве это достойно порядочного человека? И заместителя директора завода? Чем, собственно, такой психологический вакуум отличается от активной борьбы против неприятной для себя личности? Именно личности!

Нет, нет, Фендотов мог о чем-то забыть или чего-то не предусмотреть, это естественное и милое свойство его характера. Он, Стрельцов, человек совсем иного склада и обо всем должен помнить. Тем более постоянно должен помнить о «зеленой улице» для нового аккумулятора. В частности, и потому, что это — «аккумулятор Мухалатова».

А личное… Личное надо и решать всегда в строго личном плане, отделив его от общественного с такой же тщательностью, с какой разделяют изотопы урана, без чего ядерная реакция невозможна. Ты ведь решил для себя: забыть, что в самом начальном замысле это полностью твоя идея — новый аккумулятор. Ты решил: воплощенная в жизнь, твоя идея, как бы то ни было, принадлежит все-таки советской науке — и этого уже достаточно. Да, но как забыть, что Римма с Мухалатовым…

И, значит, ты неизбежно опять соединишь общественное с личным! Какой же выход?

В шлюзовой камере клокотала, бурлила вода. Теплоход вздрагивал. Поскрипывали стальные тросы. Небо, облака над головой разбегались вширь. Стрельцову все это было не ново, а бессодержательный, праздный галдеж на палубе раздражал. Он отступил в прохладный тихий коридор, рассекавший теплоход по длине надвое, вошел как раз в ту его часть, где располагались каюты люкс.

Вошел — и запнулся. У каюты, отведенной Лапик, к Стрельцову спиной стоял Мухалатов и осторожно давил на ручку двери. Потом заглядывал в замочную скважину и снова давил на ручку, очевидно пытаясь разгадать, заперта ли дверь на ключ или просто открывается туго.

Первым, непроизвольным движением Василия Алексеевича было — уйти, пока не заметил его Мухалатов. Но тут же, стихийно ломая весь ход предыдущих, сложных его рассуждений, ворвалась простая и отчетливая мысль: так поступить он не имеет нравственного права. Ведь этот человек считает себя женихом Риммы. Он ходит к ней в дом, и Римма, покорно влюбленная, готова бежать за ним, куда бы он ее ни позвал. Нельзя! Нельзя стать молчаливым соучастником и даже как бы поощрителем, оказывается, совсем не шуточной пьяной затеи Фендотова и Мухалатова! Личное это или не личное…

Холодные мурашки стянули ему кожу на лице.

— То, что вы пьяны, Владимир Нилыч, не освобождает меня от обязанности дать вам пощечину, — негромко сказал Стрельцов и подошел ближе.

Мухалатов быстро выпрямился. Не выпуская дверной ручки, подергивая губами в неопределенной улыбке, смотрел на Стрельцова. Потом сказал:

— Символически или в натуре? Если символически, — он пожал плечами, — что ж, принимаю смиренно. Но если в натуре — произойдет драка, Василий Алексеевич!

— И вам не совестно, Владимир Нилыч? — тем же негромким голосом спросил Стрельцов.

— А вам не кажется, Василий Алексеевич, что вы иногда оказываетесь не совсем там, где вас ожидают?

— Не думаю, чтобы вас здесь ожидали.

Не надо думать за других, Василий Алексеевич. Это хорошо умеет делать только знаменитый Вольф Мессинг. Вы помните Марка Твена? Том Сойер ходил на голове, чтобы обратить на себя внимание белокурой девчурки Бэкки Тэтчер. Не раздражайтесь, если женщины обращают на меня благосклонное внимание, когда я хожу на ногах…

— Вы едва держитесь на ногах, — уже несколько повышая голос, сказал Стрельцов. — У меня нет желания продолжать состязание в остроумии.

— А я жду пощечины, — заявил Мухалатов. И серая пленка на мгновенье затянула ему глаза. — Мне надоело. Хочу, наконец, с вами подраться!

— Уйдите отсюда, Владимир Нилыч! Немедленно уйдите! — едва сдерживая гнев, вскрикнул Стрельцов.

Добродушная усмешка вдруг промелькнула на губах Мухалатова.

— Как обычно, вы ничего не поняли, Василий Алексеевич. — И слегка наклонился к Стрельцову, продолжил с той двусмысленностью, с какой недавно провозглашал за столиком тост: — Здесь, за этой дверью, находится совсем не та, о ком вы думаете…

Теряя самообладание, Стрельцов оттолкнул Мухалатова, занес руку… Но — щелкнул замок, и на пороге появилась Галина Викторовна, слегка заспанная, сияя своей просторной, модной улыбкой.

— Что за шум? Вот петухи! — проговорила она, поправляя измятую прическу. — Это серьезно?

— Да, совершенно серьезно, Галина Викторовна, — сказал Стрельцов, морщась от вдруг возникшей боли в висках.

— Василий Алексеевич распекает меня за то, что я в выходной чуточку лишнее выпил. Что делать — такова жизнь. Виноват, — спокойно объяснил Мухалатов и в обе свои ладони поймал, крепко зажал руку Стрельцова. — Честно и от чистой души во всем, абсолютно во всем прошу у вас прощения, Василий Алексеевич!

— Ох уж мне эти трезвенники! — Лапик шутливо боднула головой в сторону Стрельцова. — Зачем только и ездят они на прогулки вместе со всеми? Хотя вид у вас, как говорится, вполне соответствующий. Сознайтесь, Василий Алексеевич, и вы сегодня себе разрешили? — Лапик многозначительно ему подмигнула. И повела рядом с собой Мухалатова. — Владимир Нилыч, а это что такое? В окно видны какие-то унылые бетонные стены… Ах, как хочется скорее на остров, на зеленую травку!

— А вот выйдем из шлюза и…

Они смешались с толпящимися на палубе пассажирами.

Стрельцов отыскал незанятую каюту, прилег на диван. У него разболелась голова, покалывало в сердце.

До желанной «зеленой травки» добрались не так-то скоро. Зато теплоход причалил действительно близ превосходнейшей лужайки, позади которой, осыпанный солнцем, белел густой березовый лес.

Все бросились к трапам с таким видом, словно бы никогда уже и не собирались возвращаться обратно. Включив мегафон, Лидия Фроловна безуспешно призывала своих подопечных внимательно прислушиваться к сигналам и повторяла, что продолжительность стоянки только четыре часа и после второго гудка теплоход отойдет ровно через пятнадцать минут, предупреждала, что потом выбираться отсюда будет не на чем, рейсовые суда на этот остров не заходят, — никого это не трогало.

Люди побежали в березовый солнечный лес, и он сразу наполнился веселым ауканьем. Городки, как дрова сваленные в кучу возле трапа, лежали без пользы. Никому не хотелось готовить площадки. Волейбольные сетки все же натянули на какие-то жердочки. Они падали всякий раз от сильного удара мячом. И только буфет, вынесенный на лужайку под тень березок, сразу заработал на полный ход. Возле него плотней всего теснились люди.

Маринич отыскал Лику только на берегу и именно здесь, у буфета. Она стояла немного в стороне, под ветвями березы, спустившимися почти до самой земли, и тянула пиво прямо из горлышка бутылки.

— Лика! — обрадованно закричал Александр. — Я обыскал весь теплоход. Где ты была?

— Не знаю, — сказала Лика. — На теплоходе была.

— Вот странно! А я искал, искал. Что это ты пьешь? Пиво! Ты много пьешь сегодня.

— Мне скучно, — сказала Лика. — Сама не знаю, так скучно мне. Хоть в воду…

— Ну пойдем, пойдем куда-нибудь!

Маринич потащил ее на лужайку. Они поиграли немного в волейбол, но команда быстро распалась. Рядом две «чужие» женщины неумело перебрасывали волан бадминтона. Обе грузноватые, веселые, сочным смехом отзывающиеся на свои неудачи. И особенно одна из них, которую в пути еще, на теплоходе, лихие острословы прозвали «Не Может Быть» за совершенно невероятные формы. Изнемогая от своего веса, усталости и беспрестанного смеха, «Не Может Быть» повалилась на траву.

— Ну нет, у меня решительно ничего не выходит, — пожаловалась она Лике. — Вероятно, волан плохо сбалансирован, он не взлетает, а кувыркается. Попробуйте, тоненькая девушка, — и залилась раскатистым, сочным смехом: — А может быть, это я сбалансирована плохо?

Волан был «сбалансирован» отлично. Словно беленькая птичка, он красиво перелетал у Лики и Маринича с одной ракетки на другую, менял высоту и стремительность полета, но ни разу не кувыркнулся в воздухе и не упал на землю. Лика оживилась, перебегая по лужайке, пританцовывала. «Не Может Быть» смотрела на игру как зачарованная и вслух подсчитывала:

— …семьдесят восемь, семьдесят девять… Нина Григорьевна, это вы подавали мне плохо… восемьдесят два, восемьдесят три…