Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот - Сергей Сартаков

Он передал ей свой подарок. Римма открыла коробку.

— Ой, папа, спасибо тебе! — И шутливо покачала головой: — Но… я смотрю, кого-то ты успел уже угостить прежде любимой дочери. Или сам соблазнился?

— Я угостил козу.

— Ну папа! Ту, которая на веревке?

— Да, — сказал Стрельцов. — И это все равно что попробовал сам. Мы с ней — коллеги.

Римма весело рассмеялась. Сопоставление было столь неожиданным, нелепым и далеким от каких-либо реальных связей, что она сочла это надежным признаком очень хорошего настроения отца. Тут же схватила со стола рукопись своей статьи и, немного торжествуя — знала, что литературно сделала ее отлично, — и все же с тревогой, протянула исписанные листки бумаги.

— Папа, пожалуйста, прочитай.

Статья действительно была написана с блеском. Таких Римминых статей Стрельцову еще не приходилось читать. Она увлекала страстностью и мастерством изложения, содержала в себе массу любопытных сведений для непосвященных читателей, а знающих заставляла обратить самое пристальное внимание на судьбу рождающегося феномена электротехники — аккумулятора необычайной емкости.

Стрельцов сосредоточенно перечитал статью еще раз. Нет, в ней ничего не говорилось такого, что преждевременно раскрывало бы секрет аккумулятора и помешало его патентованию за границей. Здесь в полную меру рассказывалось лишь о творческих исканиях молодого инженера Владимира Мухалатова, об озарении, с которого начались потом падения и взлеты, надежды и разочарования, длительная, кропотливая работа в лаборатории и, наконец, успех. Человек и его дело, упрямая одержимость одной идеей и результат этого — вот смысл статьи, вот ее зажигающая искра.

Что ж, очень хорошая статья. И нужная. Так мало еще у нас пишется о молодых фанатиках науки и техники, так мало рассказываем мы в печати вообще о тех, кто приходит к успеху долгим и тернистым путем, но не теряя ни на мгновение веры в захватившую их идею. Молодец Римма! Но…

— Читал ли твою статью Владимир Нилыч? — спросил Стрельцов, медленным движением руки возвращая дочери рукопись. — И откуда ты взяла весь фактический материал?

— Да, он читал. И весь материал для статьи я тоже получила от него. Я допустила здесь какие-нибудь неточности и ошибки, папа? Или об этом вообще нельзя писать?

— Что же сказал Владимир Нилыч, прочитав статью? — словно бы не слыша вопроса дочери, проговорил Стрельцов.

— Он сказал, что ты должен прочесть статью непременно. И если ты не найдешь в ней ничего неверного, то у него тем более нет никаких причин что-либо в ней опровергать.

— Так… — медленно сказал Стрельцов. — Значит, все отдается на мое усмотрение?

— Да, Володя сказал, что хотя аккумулятору и предполагается присвоить имя Мухалатова, но в статью о нем ты можешь внести любые поправки, какие только тебе вздумается сделать. И он с большой неохотой согласился на то, чтобы я опубликовала такую статью.

— Из скромности? — чуть иронизируя, спросил Стрельцов. — Я понимаю.

Но Римма не уловила иронии в словах отца, приняла их за чистую монету и подтвердила, что, разумеется, всякий скромный человек не легко согласился бы на публикацию такой статьи. Володя же тем более…

— Володя, разумеется, «тем более»… — вдруг сердито сорвалось у Стрельцова.

И Римма оскорбленно воскликнула:

— Чтό — он заимствовал твою идею? Ты действительно имел к ней какое-то отношение? Так вот же, рукопись перед тобой. Вноси любые свои поправки. Володя очень просит. И я прошу.

— Спасибо, девочка. Исправлять мне здесь нечего, — устало сказал Стрельцов. — Спасибо уже за то, что ты дала мне прочесть эту рукопись. И после Владимира Нилыча.

— Папа! Да как ты можешь? Ты ничего не понимаешь!

— Девочка, прости, но кое-что я понимаю.

— Когда ты называешь меня девочкой, папа, я не могу… мне трудно, папа, с тобой разговаривать.

Стрельцов потер лоб рукой.

— Риммок, тебе не потому трудно. Тебе трудно потому, что речь у нас идет о Владимире Нилыче, с которым, не скрою, мне давно уже стало трудно разговаривать.

— Не только трудно, ты вовсе не хочешь с ним разговаривать, ты даже не хочешь, чтобы он входил в наш дом!

— Риммок, все это очень сложно, однако не нужно преувеличивать. Тот ночной разговор, который ты имеешь в виду, затеял не я. И я держался все-таки в рамках приличия.

— Папа! Надо же понимать Володю. Его показная грубость и резкость — на самом деле удивительнейшая человеческая простота. Папа, я очень прошу тебя — сегодня, когда придет Володя, поговори с ним добрее.

— Владимир Нилыч сегодня не придет, — сказал Стрельцов. — Мы некоторое время шли с ним вместе, но он потом остался забавляться с козой…

— Папа!..

И, не дослушав отца, Римма выбежала из комнаты.

Василий Алексеевич устало опустился на табуреточку, сцепил кисти рук. Риммок, Риммок, миленькая моя, ах какая все же ты еще девочка! Но любовь тебя захватила уже так, что разум целиком подчиняется только сердцу. Любовь слепа, любовь глуха. Да, да… И что же тут сделаешь?

А может быть, это он сам, идя к старости, слепнет и глохнет и не способен уже отличить черное от белого? Может быть, это он сам, действительно, в хорошей простоте человеческой предубежденно видит что-то недоброе? Может быть, черт возьми, и ему, по-мухалатовски, следует держать себя проще!

Но как — проще? Сказать, например, Римме, что все же идея нового аккумулятора принадлежит никак не Мухалатову, а ему, что это он сам предложил Мухалатову поработать над нею и потом помогал советами. Предложил, совершенно не думая о возможной утрате своего приоритета, личной славы. Была бы науке и государству польза. И дело совсем не в том, что новый аккумулятор будет носить имя Мухалатова, а не Стрельцова или двойное — Стрельцова и Мухалатова. На вещи действительно надо смотреть проще. Но просто ли, когда Мухалатов, отлично зная, чью идею он доводит до конца, нигде, никому не считает нужным объявить об этом? И даже, читая рукопись Риммы, говорит ей, что, мол, отец твой тоже имеет к предмету «какое-то» отношение и может внести собственной рукой любые поправки, то есть, выходит, включая и ту, что аккумулятор создан Мухалатовым по идее Стрельцова.

Так отчего бы тогда ему, «человеку удивительной простоты», и не сказать Римме об этом? Почему бы не сказать твердо, что именно без такой поправки он ни за что не сможет согласиться на публикацию статьи? Почему, наконец, этот «удивительно простой человек» ничего не рассказал в свое время Галине Викторовне Лапик? Наоборот, использовал в разговоре с нею его, стрельцовский, образ банки с горохом. Какое иезуитство, ах какое иезуитство!

Нет, нет, он не считает Мухалатова шарлатаном, работа Мухалатовым проделана серьезная. Конечный успех — это его успех. Но что убавилось бы у него, если бы Мухалатов пришел к человеку, подсказавшему чрезвычайно интересную и плодотворную идею, поблагодарил за нее и предложил всюду об этом объявить публично! Ведь он, Стрельцов, ни за что не принял бы такого предложения! Он просто — именно просто — пожал бы руку Владимиру Нилычу и сказал от души: «Спасибо, дорогой! Ну что же, что моя идея — осуществили ее вы. И молодец. Мне с нею, вероятно, так-таки было бы и не справиться. Радуюсь вашей удаче!» Но Мухалатов не пришел. Не пришел, зная, что «подарена» ему идея была без свидетелей. Зачем же рисковать? А вдруг этот Стрельцов теперь спохватится, начнет цепляться: «Примите меня хоть в соавторы!»

Не жаль своей идеи, она не пропала зря, жаль поколебленной веры в благородство человеческое. И жаль Римму, которой все это объяснить невозможно, потому что любовь и глуха и слепа, и отцов дочери слушают со вниманием и уважением только до той поры, пока обращение «девочка» не вызывает у них раздражения.

Вот она, главная причина пасмурного настроения, все прочее — только лишь приложение.

Стрельцов поднялся с табуреточки, подошел к распахнутому окну. Сквозь листву деревьев проглядывало солнце. Светлое, сверкающее. Приятно пахло молодой зеленью, сосновой смолкой.

Он постоял, представляя себе, как сейчас бежит Римма по дорожке к платформе электрички, все вглядывается, где же ее Володя, а сама твердит слова осуждения отцу, — постоял и отвернулся.

Солнце светило. И пахло молодой зеленью, сосновой смолкой. Все было как будто бы так и в то же время совсем не так.

Глава восьмая

На второй космической скорости

Истинным и самым высоким удовольствием для Лидии Фроловны было — делать людям приятное. В этом ее предприимчивость не имела границ. Во всяком случае сметно-финансовых. Не подходило по статьям профсоюзного бюджета или вообще бюджет был исчерпан, а что-то приятное человеку сделать было необходимо, — Лидия Фроловна шла к Стрельцову, к Фендотову и выбивала недостающую сумму из директорского фонда. На самый худой конец — тратила свои личные деньги, зарплату. Но от задуманного, а тем более обещанного никогда не отступалась.