Москва-Лондон - Ефим Лехерзак

Грешем подошел к креслу принцессы и опустился на колени у ног ее.

На него смотрели несказанной прелести глаза, залитые искрящимися слезами. Ничего не видящий взгляд красноречиво говорил о том, что происходит сейчас в душе и сердце женщины, обнаружившей вдруг, что рядом с образом Всевышнего появляются еще не совсем отчетливые, немного размытые контуры кого-то еще, чей облик пока недостаточно ясно виден, но так страстно и судорожно ожидаем. Это ее состояние невольно передалось и Грешему, который протянул к ней обе руки, словно хотел помочь выбраться из душевного омута…

Слегка приоткрыв рот, но не в силах вымолвить ни единого слова, учащенно дыша и забыв о своих слезах, омывших ее лицо, преображенное неизведанными доселе страстями и желаниями, Мария трепетно вложила свои руки в его…

Грешем прижался к ним горячими губами и явственно ощутил, как прекрасные пальцы ответно ласкают его лицо и губы, призывно влекут к себе. Сердце Грешема рвалось из груди. Он вдруг почувствовал, что начинает погружаться в какой-то иной, неизведанный и еще до конца не осознанный мир, но вместе с тем такой осязаемый, влекущий к себе и такой оглушительно радостный и счастливый, что ему захотелось остановить на этих мгновениях и свое дыхание, и свою жизнь…

— О Боже… — Мария скорее даже не шептала, а шелестела в губах воздухом. — Я боролась сколько могла… Ты знаешь об этом… Не казни рабу свою, Господи…

Она соскользнула с кресла и встала на колени рядом с Грешемом. Вы-

свободив свои руки из его, она робко, почти невесомо, положила их на его плечи и медленно, трепеща всем телом, словно преодолевая великое душевное сопротивление, сомкнула их у него за спиной, сначала едва ощутимо, но постепенно все сильнее и сильнее. И наконец всем телом она прижалась к нему.

Грешем порывисто подхватил ее на руки, резко поднялся с пола и сделал первый шаг.

— О Томас… — шептала Мария прямо в ухо Грешема. — Отпусти меня… Мы не должны этого делать… О-о-о, как давно… Я всегда любила только тебя… Господь никогда не сможет простить меня, если… умоляю тебя, мой Томас, мой Томми… Но ты совсем не слышишь моей мольбы… Не губи меня, побойся гнева Божьего… О Господи, вразуми его… Меня… Нас!.. — Мария так крепко обвила руками его шею, а тело так сильно прижалось

к нему, что даже если бы Грешем услышал ее призыв, захотел откликнуться на него и опустить свою необыкновенную ношу на пол, он все равно

не смог бы этого сделать — затухающий разум Марии шептал сейчас одно, а торжествующее сердце творило нечто совершенно противоположное… — О, Томас… О, мой любимый… Ты уверен, что Господь простит нас?..

И она отдалась ему со всей своей нерастраченной страстью, любовью, радостью, ужасом, самоотречением и щедростью, на которые бывают способны лишь глубоко религиозные женщины, только в зрелые годы познавшие наконец то, от чего они так отчаянно и одержимо открещивались всю свою предшествовавшую жизнь…

— Томми, почему я не умерла в эти минуты неземного блаженства? — шептала Мария, прижавшись горячим лицом к шее Грешема. Они лежали

в непроницаемой темноте на необъятной постели его роскошной спальни

и слышали, как гулко и победоносно, радостно и бесстрашно, призывно

и умиротворенно бьются их сердца. — Неужели я смогу пережить все это? О, я познала наконец главную тайну человеческого счастья! Но что, что я скажу Всевышнему? И как мне смотреть теперь на всех? На придворных, на брата, на сестру?

— Ах, Мэри, бесценная моя, любимая, не слишком ли много вопросов

в эти священные мгновения?

— Священные? Ты в этом действительно уверен?

— Абсолютно, любовь моя!

— Но как же ты можешь говорить такое, мой Томми? Ведь мы без святого венца… Без благословения Божьего… Тайно…

— Но ведь нас благословил сам папа римский, наместник Всевышнего на земле! Разве тебе этого мало, дорогая моя?

— И ты в самом деле думаешь, что он благословил нас?

— Он назвал меня хранителем твоей души и тела! По-твоему, это недо-

статочно похоже на его благословение?

Мария обожгла шею Томаса длинным, прерывистым вздохом и прошептала:

— Я люблю тебя, Томми…

— Я люблю тебя, Мэри, — откликнулся Томас.

— Ах, я боюсь жить дальше. Разве мне позволено быть такой счастливой, как сейчас?

— А я хочу жить дальше, чтобы сделать тебя счастливой!

— Я люблю тебя, мой Томми!

— О, я люблю тебя, моя Мэри!

— О Боже, не взыщи слишком строго! Ты снова хочешь сделать меня счастливой? О, как ты добр…

…Потом Мария промолвила:

— Не правда ли, дорогой мой, мы вовсе потеряли головы? Что подумают мои придворные? Моя сестра? Нет, нет, милый Томми, я уже переполнена тобой… Выйди, пожалуйста, я должна привести себя в порядок… И ты тоже, мой милый…

— Но я хотел бы помочь тебе, дорогая моя…

— Нет, нет, Томми! Только не это! И не сейчас… Я сгораю от стыда… В таком виде! Умоляю тебя, дорогой мой, выйди… И не смотри на меня, пожалуйста…

…Когда, одевшись, Мария вошла в кабинет, Грешем воскликнул, не

в силах скрыть своего удивления и восхищения:

— О Господи! Как ты прекрасна, любовь моя!

Мария подошла к нему, положила обе ладони на его грудь. Лицо ее все еще хранило жар обрушившегося впервые в жизни наслаждения. Она улыбалась, и улыбка ее была еще одной тайной, которую она так бережно хранила все эти годы, как хранят бесценный клад от недобрых глаз. Эта мягкая, нежная, ласковая, очень добрая, застенчивая и обворожительная улыбка совершенно преображала лицо Марии, делая его почти неузнаваемо красивым и притягательным. Уму непостижимая особенность: одна лишь улыбка способна совершенно преображать человеческий облик! Сухая монахиня

с худым и постным лицом вдруг преображается в очаровательную белозубую женщину с глазами редкостной и неотразимой красоты в самой прекрасной поре своего естества, когда необузданная и яркая весна уже отцвела, а мягкое и щедрое лето только-только вступило в свои права.

Грешем привлек ее к себе, и они замерли в объятьях.

— О, мой Томми, — шептала Мария. — Ты так нежен и ласков… Я совсем… совсем не привыкла ко всему этому… Ведь я была зачата, родилась и прожила свою жизнь… до сегоднешнего дня… до того мгновения…

в обстановке, когда о Библии не вспоминали даже в церкви… Я выросла, окруженная грехами и ненавистью. Ах, Томми, я не помню, чтобы кому-нибудь из моих родителей пришла в голову мысль поцеловать или просто приласкать меня. Дворец был полон людей, а я всегда чувствовала себя такой одинокой! Отец без конца охотился за женщинами, часто женился и безжалостно расправлялся со своими женами79, а головы его придворных советников и министров наперегонки скатывались со ступенек эшафота. Моя мать смертельно боялась его и почему-то редко ласкала меня. Какие уж тут ласки и нежности при столь развращенном дворе! Только ты, о мой Томми, вдыхаешь в меня теплоту и радость жизни… Я люблю тебя, мой первый и единственный, и отдам тебе все, чем еще наделил меня Господь Бог!..