Москва-Лондон - Ефим Лехерзак

Никогда в жизни Грешем не испытывал ничего подобного! Блаженство!

Искушенный, избалованный вниманием самых очаровательных женщин Англии и Европы, все, казалось, познавший и испытавший мужчина находит вдруг такое невыразимое блаженство, которое побеждает его рассудок и делает своим добровольным рабом.

Непередаваемое торжество и почти языческая радость победителя!

Доселе неприступная и недосягаемая человеческая крепость — эта фанатически верующая «невеста Христова», эта «черная принцесса», эта будущая королева Англии — эта необыкновенная женщина отныне принадлежит ему, лежит в его объятиях! Он — ее Повелитель! Она — его Женщина!

Счастье! Безграничное и безоблачн

ое счастье! Все жизненные треволнения и заботы вдруг растворились в нем! Какое же это дивное блаженство — познать волшебный мир такого всепоглощающего счастья!

Впрочем, что это за легкие тени выступили в самых дальних уголках его просветленной и потрясенной души? Что-то слегка укололо. Что-то шершавое коснулось вдруг его сердца… Какой-то горячий ручеек слегка ожег мозг… Тени… Тени… Чьи-то размытые и искаженные от ненависти и презрения физиономии… Да это же оскалившиеся морды придворной аристократии! А это что еще за чудище? Палач? Но этому-то отвратительному монстру что здесь надобно? А корона? А трон?

Фу-у-у… Бред. Сон наяву. Слава богу, только одно мгновение…

И вот опять — Блаженство, Торжество, Радость и Счастье!

— Я верну все, что жизнь задолжала тебе, любовь моя! — промолвил Грешем.

— Но разве это возможно, мой Томми? Я мечтаю сейчас лишь об одном: чтобы ты увез меня на какой-нибудь необитаемый остров и мы жили бы там вдвоем до самого конца! Я не хочу быть принцессой! Не хочу быть королевой! Я хочу быть только женщиной и принадлежать тебе одному! Ты вздрогнул? Ты этого не хочешь? Ты не веришь, что я способна на это и готова

к этому? Ты молчишь?

Грешем нагнулся и прижался губами к ее губам.

— Я приду к тебе сегодня ночью… — прошептал он. — Я еще не знаю, как мне это удастся, но нашу первую ночь я не уступлю! Тогда мы и решим, как будем жить дальше, не правда ли, дорогая моя?

— О да, мой любимый! Я не решалась просить тебя об этом… О боже! Чем я заслужила щедрость твою? Неужели ты сможешь простить меня? Томми, дорогой мой, нет ли у тебя здесь нашей священной книги? Я бы хотела прижаться к ней губами и вымолить пощаду Всевышнего двум великим грешникам!..

Грешем подвел Марию к письменному столу и достал из раскрытого бриллиантового ларца рукотворное чудо великого маэстро Бенвенуто Челлини.

— О боже! — воскликнула Мария, обеими руками принимая сказочный дар. — Это невероятно!

На плотной золотистой бумаге, навсегда пропитанной каким-то необычайно тонким ароматом, мелким каллиграфическим почерком ярко-голубой краской был выписан текст Библии на латыни. Золотой корешок

и обложка из золотых плиток представляли собой самостоятельные произведения искусства — казалось, золото отдало великому мастеру все, ради чего люди гибнут за обладание этим металлом!

Мария опустилась на колени, положила золотую Библию на ковер

и, смиренно изогнувшись, прижалась к ней губами.

Грешем опустился на колени рядом с ней, закрыл глаза и вновь погрузился в свои мысли, которые на этот раз были куда приземленнее и отчетливее…

— Дорогая моя, — промолвил он, — нам пора опуститься на землю. Наше отсутствие давно вышло за пределы благоразумия. Боюсь, оно становится просто опасным! Прошу тебя, Мэри…

Она медленно и неохотно разогнулась, крепко прижимая к груди бесценное сокровище несравненного флорентийского маэстро.

— Ах, мне кажется, твой рассудок уже победил твое сердце, мой Томми… — глубоко вздохнув, сказала она с грустной и печальной улыбкой. —

А быть может, действительно ничего не произошло, и мне все это только пригрезилось? Впрочем, ты, разумеется, прав, дорогой мой: мы не имеем права слишком долго витать в облаках! Там место для святых и безгрешных. Вернемся в прежний мир, сэр Томас!

Ее лицо вдруг снова приняло привычный облик, и только слабый румянец сохранился еще с той волшебной поры.

Томас помог ей встать на ноги.

— О Мэри, — сказал он, — ты забыла, что отныне мы уже никогда

не сможем вернуться в тот прежний мир. У нас теперь свой мир, и я счастлив, что мы создали его!

— Ах, Томми, ты делаешь мою жизнь прекрасной! Но ты прав: сейчас мы должны вернуться к людям… Ненадолго… А ночью ты придешь ко мне,

не правда ли, дорогой мой? Ты ведь обещал мне это!

— О да, любовь моя!

— Великий Боже, неужели ты позволишь великой грешнице дожить

до этой ночи? Ах, подари мне ее — я так долго ждала…

Мария прижала к губам Библию и в страстной молитве закрыла глаза. Потом она подошла к столу, чтобы положить свое сокровище в ларец,

и воскликнула:

— Но там ведь еще что-то есть!? Это тоже мне? Мне, дорогой мой?

— Разумеется, любовь моя!

Она извлекла из ларца большой футляр черного лакированного дерева. Внутри на ярко-белом атласе покоилось, словно на королевском ложе, изумительно тонкой работы ожерелье замысловатого плетения, состоящего из крупных бриллиантов и драгоценнейших, редчайших самоцветов невиданной красоты и совершенно непостижимой отделки. Казалось, это потрясающее произведение искусства превзошло все, что до сих пор сотворили волшебные руки величайшего из ювелиров мира!

Мария застыла от восхищения.

— Мне еще никто и никогда не дарил драгоценностей, и вдруг сразу такое чудо, — едва вымолвила она. — Разве я была женщиной? А какая-то отверженная принцесса Мария могла обойтись и без драгоценностей. Ей больше идут четки…

— Позволь, дорогая, надеть его! — сказал Томас.

— О нет, нет, Томми! Ночью, только ночью! Ведь это будет наш праздник! Мы должны вымолить его у Всевышнего! А это что? Ах, какая прелесть! — Мария положила футляр с ожерельем в ларец и достала оттуда золотой флакон удивительной формы.

— В этих двух флаконах, — проговорил Томас, достав и второй драгоценный сосуд, — твое лекарство, освященное самим папой римским. Его надлежит растворять в горячем молоке и пить три раза в день полгода. После этого я привезу сюда знаменитого римского врача синьора Чезаре Тоссини, который самым тщательным образом осмотрит тебя и назначит новый курс лечения. Но ты плачешь, дорогая моя?

— Ночью… ночью… я отдам… отдам тебе свою жизнь…

Глава XXXI

В ослепительно белом Мраморном зале веселье было в полном разгаре. Поразительной красоты и изящества хрустальные люстры разливали искрящийся бриллиантовый свет от множества свечей. Натертый до зеркального блеска паркетный пол преломлял освещение фантастическими бликами. Низкая золоченая мебель, обитая малиновым бархатом, зеркала в великолепных рамах, несколько картин великого английского немца Ганса Гольбейна Младшего80 и гениального Рафаэля81 дополняли убранство зала.