Моя служба в Старой Гвардии. 1905–1917 - Юрий Макаров

Для офицеров крепких напитков собранье не держало, хотя русский коньяк свободно продавался в лавочке Экономического Общества в ближайшем тылу. Между прочим уже на этой войне «маркитантов» мы не знали. Все, что нужно было офицеру, все поставляло дешево и хорошо, это отличное учреждение. В собранья за столом коньяк появлялся только в исключительных случаях: редкие визиты начальства, большие праздники или раздача солдатам крестов и медалей. Единственно, что подавалось в собраньи свободно, это красное Кавказское вино «Каберне», порядочная кислятина, которую в чистом виде пить было невозможно. Я, например, на ротные деньги, еженедельно покупал несколько бутылок этого Каберне, чтобы подмешивать его в солдатскую питьевую воду. Делали это и многие другие ротные командиры.

Другим рессурсом был спирт, который наши доктора для медицинских надобностей имели в изобилии, и которым охотно делились с офицерами. Таким образом почти у всех у нас во фляжках было налито что-нибудь «крепкое». Это «крепкое» в очень умеренных дозах принималось внутрь и часто давалось солдатам, раненым, заболевшим, ослабевшем или просто в виде поощрения.

Но вообще следует подчеркнуть, что насколько в мирное время не пьянство, а «гулянье» было в собраньи делом частым и обыкновенным, настолько на войне это было редко и не привычно. Могу не преувеличивая сказать, что за все пребывание мое с полком на войне, и весною, и летом, и зимой, я ни разу не видел ни одного офицера, по виду которого можно было бы сказать, что он «подгулял».

Еще что поставляло нам собранье, но уже за особую плату, это папиросы. Еще в 15-м году, один из крупнейших табачных фабрикантов Петербурга Богданов, фабрика которого находилась почти в расположении полка, прислал в подарок офицерскому собранию 10.000 шт. папирос. На каждой папиросе, на картонном мундштуке, синими буквами, вдоль, было напечатано: Л.-Гв. Семеновский полк. Фабриканта поблагодарили, а когда разобрали всю партию, собранье, уже за деньги, заказало ему новую. Потом заказывало периодически. Папиросы были хорошие и недорогие. Коробки этих папирос иногда дарились почетным гостям. Большая партия этих же папирос была как-то раз послана в Англию, 2-му Королевскому гвардейскому полку, с которым у нас повелось кумовство, и которые прислали нам несколько ящиков английских папирос в жестянках и курительного табаку. Помню по поводу этих папирос еще велись разговоры, допустимо ли это с чисто военной точки зрения… Окурок с названием полка на мундштуке мог быть найден неприятелем, а название частей на фронте полагалось всеми силами скрывать…

В лесу стоявшие в резерве батальоны спали в шалашах. Штаб и строевые офицеры в землянках и палатках.

В эту эпоху войны немцы устраивали налеты исключительно на дальние тылы. Над войсками на отдыхе их наблюдатели летали регулярно два раза в день, ранним утром и на закате солнца. Изредка бросят бомбу, или две, но не больше. Бросать бомбы в окопы было не принято. Аэропланы, как боевое оружие, для нас еще не существовали. И отношение к ним было соответственное, их вовсе не боялись.

Под вечер с вещами явился Смуров. Дали мне временно палатку кого-то из убитых офицеров. Палатка большая и удобная. Смуров разложил в ней походную кровать, все развесил, достал табуретку, поставил на ней подсвечник, положил папиросы, книжку, все, как в доброе старое время…

Я разделся, лег, взял книжку, начал читать, но чувствую, что ничего не понимаю… Потушил свечку. Попробовал заснуть — не могу. Опять зажег свечку, закурил, полежал, опять попытался заснуть… Чувствую — не могу. Выпил коньяку, еще хуже… Часов в 11 ночи поднялся ветер и началась артиллерийская стрельба «тяжелыми». Снаряды с шумом поезда проносились над лесом. Самое скверное, что я даже разучился отличать свои от чужих… Только-что начал дремать, рядом заржала лошадь. Потом какой-то дурень над ухом разрядил винтовку… За ночь спал часа полтора. Ясно было, что мой «астрал» не успел еще как должно слиться с окружающим.

Вторая ночь была не лучше… На третий день решил поговорить конфиденциально с доктором. На войне у нас были отличные доктора. Кроме старшего врача, статского советника Анат. Сем. Оницканского, которому, развеселившиеся офицеры, на мотив «очи черные», пели:

«Мы не можем жить без шампанскогоИ без доктора Оницканского!»

было еще четыре доктора: Иванов, Васильев, Фольборт и Георгиевский, последние два — братья наших офицеров.

В начале войны зауряд-врачом был еще Бриггер, когда-то морской кадет, затем наш вольноопределяющийся, затем студент Военно-Медицинской Академии. Но он, как только приехал в полк, сейчас же стал проситься в команду разведчиков и был скорее лихой прапорщик, чем жрец науки.

Все наши молодые доктора отлично знали свое дело и были славные ребята.

По дружбе с его братом, из всех их я ближе всего был с Георгиевским. К нему я и решился обратиться. Долго не мог поймать его одного, наконец, поймал и говорю:

— Послушай, врач, со мной что-то странное делается… Вторую ночь не могу спать…

— Что, неуютно? А ты долго в Петербурге проболтался?

— Да больше года, — говорю.

— Вот то-то и оно-то… Ну ничего, я тебе такого порошку дам, что заснешь… Дня три на ночь принимай, а потом и не нужно будет…

— Только ты, пожалуйста, никому не рассказывай!

— Будьте покойны… Профессиональная тайна… Впрочем, могу тебя утешить: с приезжающими из Петербурга это вещь обыкновенная.

И действительно, через несколько дней меня, в самом буквальном значении этого слова, нельзя было разбудить пушками.

В этот день вечером наш третий батальон пришел с позиции.

Пришел командир батальона полковник Леонтьев. «Кока Леонтьев», мой старый приятель, с которым мы когда-то, в подпоручичьих чинах, отплясывали на Петербургских балах.

Пришли два других «кита» третьего батальона: командир 10-ой роты Владимир Бойе-ав-Геннес, и командир 11-ой Николаша Лялин, племянник реформатора собранья Н. М. Лялина.

Между прочим у нас в полку служило очень много родственников, два брата было обычное явление. Одно время на войне было 4 Эссена, все родственники, и 4 Бремера — все родные братья и сыновья старого семеновца. Следовало бы у нас в полку завести тот порядок, который был принят во флоте и где номера считались с основания русского флота. Там служили Иванов 31-ый и Петров 28-ой. При таком счислении Владимир Бойе был бы 3-ий.

Оба они, и Бойе, и Лялин, были очень популярны и среди офицеров, и особенно среди солдат. Бойе вырос на хуторе близь Диканьки, говорил «шо» и «дытына» и это, при трехэтажной иностранной фамилии, звучало особенно мило и симпатично.