«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

дозволяя себе утаивать перед самими собою истину ради мужицкого звания» (Чернышевский. VII, 862). В этом и заключался его демо-критизм – писать «о народе правду без всяких прикрас» (Чернышевский. VII, 856). В противном случае неизбежно опять-таки впадение в азиатчину, ибо забывается главное условие христианского жизнеповедения – ответственность за самого себя. «Делая человека ответственным, – писал Достоевский, – христианство тем самым признает и свободу его»[366].

А без свободы немыслимо и просвещение, что очевидно показала толстовская идеализация народных взглядов. Лев Толстой в своем журнале «Ясная Поляна» писал, что «народ постоянно противодействует тем усилиям, которые употребляют для его образования общество или правительство». Надо сказать, он просил Чернышевского откликнуться на его журнал. Чернышевский отвечал: «Мало ли чему может иногда противодействовать народ! При Иосифе II в Бельгии и в Венгрии он противодействовал разрушению феодального порядка; при Аранде и Флориде Бланке в Испании он противодействовал отменению инквизиции; у нас он противодействовал попыткам ознакомить его с возделыванием картофеля. <…> В некоторых, – пожалуй, в довольно многих, – случаях народ довольно упорно противился заботам об его образовании. Что ж тут удивительного? Разве народ – собрание римских пап, существ непогрешительных? Ведь и он может ошибаться, если справедливо, что он состоит из обыкновенных людей» (Чернышевский, Х, 505–506; курсив мой. – В.К.).

Конечно же не мог победить НГЧ, ибо народу не льстил и не идеализировал его. «Грязь и пьяные мужики с дубьем» – так он видел грядущее восстание народа. Впрочем, не льстил – ради того же народа. Когда идеалист, нечто вообразивший себе, составивший возвышенный образ народа, сталкивается с его реальностью, он начинает подминать реальный народ под воображаемый идеал. Что и проделывали наивные комиссары первых лет революции (Н. Коржавин). Поэтому и не нравился Чернышевскому Глеб Успенский, про которого он говорил, что он описывает мужиков как Миклухо-Маклай папуасов – с восторгом непонимания. Зато суровая проза Николая Успенского отвечала больше зрелому взгляду Чернышевского. Для него отказ от иллюзии по поводу народа означал «начало перемены», приход к реальному пониманию жизни.

Странно, что эти тексты были пропущены мимо глаз даже его поклонниками, которые и на каторге хотели, чтобы он объяснил им свое отношение к народу.

Приходилось снова и снова объяснять. Объяснять свое понимание проблемы, которое не ясно публике до сих пор. А понимал он так: «Он говорил нам, что со времени Руссо во Франции, а затем и в других европейских странах демократические партии привыкли идеализировать народ, – возлагать на него такие надежды, которые никогда не осуществлялись, а приводили еще к горшему разочарованию. Самодержавие народа вело только к передаче этого самодержавия хоть Наполеону I и, не исправленное этой ошибкой, многократно передавали его плебисцитами Наполеону III. Всякая партия, на стороне которой есть военная сила, может монополизировать в свою пользу верховные права народа и, благодаря ловкой передержке, стать якобы исключительной представительницей и защитницей нужд народа, – партией преимущественных народников. Он, Чернышевский, знает, что центр тяжести лежит именно в народе, в его нуждах, от игнорирования которых погибает и сам народ, как нация или как государство. Но только ни один народ до сих пор не спасал себя сам, и даже, в счастливых случаях, приобретая себе самодержавие, передавал его первому пройдохе»[367]. Единственное, что могло смущать власть имеющих, что он не только к народу относился иронически, но прежде всего к власти. Его статья о Луи-Наполеоне, написанная в крепости («Рассказ о Крымской войне. По Кингслеку»), вызвала раздражение цензоров Третьего отделения, поскольку в ней иронически говорилось о французском императоре.

Конечно, власть, считавшая, что подданные и должны власти беспрекословно подчиняться, видела в Чернышевском смутьяна. Надо понять, что Чернышевский раздражал, сильно раздражал жандармов и их шефа, пенитенциарное начальство, полицейских, министра юстиции, сенаторов, как бы охранявших правовое пространство державы, раздражал тем, что нес в себе, в своем поведении то реальное представление о праве и законах, которые были выработаны цивилизованным человечеством, но которым (вроде бы выступая в их защиту от радикалов) на самом деле власть не желала следовать. И прежде всего не желал этого укора от своего подданного самодержец. Поэтому и была у него такая неуправляемая ненависть к этому заключенному.

А он все время помнил о своей «голубочке» и писал романы отчасти и для того, чтобы заработать деньги, в которых О.С. нуждалась постоянно. Не могу не привести одно из писем, быть может, самое показательное, в котором у зрелого мужчины видна сохранившаяся свежесть чувств и страсть влюбленного юноши, при этом человека, который всего себя готов положить к ногам любимой женщины.

* * *

18 апреля 1868 г. Александровский завод.

Милый мой Друг, Радость моя, Лялечка.

Каково-то поживаешь Ты, моя красавица? По твоим письмам я не могу составить определенного понятия об этом. Вижу только, что ты терпишь много неудобств. Прости меня, моя милая голубочка, за то, что я, по непрактичности характера, не умел приготовить тебе обеспеченного состояния. Я слишком беззаботно смотрел на это. Хоть и давно предполагал возможность такой перемены в моей собственной жизни, какая случилась, но не рассчитывал, что подобная перемена так надолго отнимет у меня возможность работать для тебя. Думал: год, полтора, – и опять журналы будут наполняться вздором моего сочинения, и ты будешь иметь прежние доходы, или больше прежних. В этой уверенности я не заботился приготовить независимое состояние для тебя. Прости меня, мой милый друг.

Если б не эти мысли, что ты терпишь нужду, и что моя беспечность виновата в том, я не имел бы здесь ни одного неприятного ощущения. Я не обманываю тебя, говоря, что лично мне очень удобно и хорошо здесь. Весь комфорт, какой нужен для меня по моим грубым привычкам, я имею здесь. Располагаю своим временем свободнее, нежели мог в Петербурге: там было много отношений, требовавших церемонности; здесь, с утра до ночи, провожу время, как мне заблагорассудится. Обо мне не думай, моя Радость; лично мне очень хорошо жить. Заботься только о твоем здоровье и удобстве, мысли о котором – единственные важные для меня.

Я не знаю, собираешься ли ты и теперь, как думала прежде, навестить меня в это лето. Ах, моя милая Радость, эта дорога через Забайкалье пугает меня за Твое здоровье. Я умолял бы Тебя не подвергаться такому неудобному странствованию по горам и камням, через речки без мостов, по пустыням, где не найдешь куска хлеба из порядочной пшеницы. Лучше, отложи свиданье со мною на год. К следующей весне я буду жить уже ближе к России: зимою или в