«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

Нестор Котляревский писал о Чернышевском: «В нем судили и наказывали самый процесс нарождения и развития нового общественного типа, нового направления в жизни и в мыслях. Предполагалось, что это направление может заглохнуть и умереть, если заглохнет и умрет имя человека. Заглушить ненавистное имя действительно удалось в том смысле, что лет тридцать оно в пределах России не появлялось в печати. Вокруг не названного, но всем известного имени вспыхивали споры, все еще достаточно ожесточенные – яркие зарницы умчавшейся бури»[356]. Первой такой зарницей можно назвать споры вокруг второго издания «Эстетических отношений искусства к действительности».

Буря, разразившаяся в ХХ веке, принесла иной, враждебный надеждам Чернышевского строй жизни. Восторжествовал произвол, а не свобода, победил чуждый личности принцип бытия. Вряд ли в этом можно винить мыслителя. Здесь должна решаться иная проблема – почему идеи перетолковываются до полной своей противоположности, почему пророки не только побиваются камнями, но и предаются поношению и после своей смерти, а также почему всегда и везде происходит наглое использование образа страдальца для прикрытия совсем иных целей и задач.

Стоит к этим спорам-откликам прибавить гениальную повесть Достоевского «Записки из подполья» (1864), очень своеобразную полемику с «Что делать?», где антигерой повести говорил о невозможности делать добро. Мысль писателя ясна, несмотря на кривотолки не любящих НГЧ исследователей: Чернышевский прав, что делать добро необходимо, но он слишком высоко думает о человеке, а человек подл и гадок, даже Христос не смог его исправить. Не очень понятно, почему сентенции безымянного антигероя приводятся всеми исследователями как мудрые возражения идее разума, проповедуемой Чернышевским. Идея разума как основы христианского послания классическая, высказанная апостолом Иоанном: «Мы знаем, что мы от Бога и что весь мир лежит во зле. Знаем также, что Сын Божий пришел и дал нам свет и разум» (1 Ин 5: 19–20). Естественно, что богоборец парадоксалист выступает против разума. Подпольный человек по сути дела первый вариант Великого инквизитора, который говорил Христу: «Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем Ты о нем думал! Может ли, может ли он исполнить то, что и Ты? Столь уважая его, Ты поступил, как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него и потребовал, – и это кто же, тот, который возлюбил его более самого себя! Уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его. Он слаб и подл. Ты звал к совершенству. А кто может быть из людей совершенным? Одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие, непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам». Вот антигерой начинает с себя, и показывает, что это невозможно. Он понимает, что он сам преступник, и приходит к выводу Великого инквизитора: «Ну, попробуйте, ну, дайте нам, например, побольше самостоятельности, развяжите любому из нас руки, расширьте круг деятельности, ослабьте опеку, и мы… да уверяю же вас: мы тотчас же попросимся опять обратно в опеку». Достоевский понимал вполне отчетливо, что зло в самом герое, а не вокруг. Вообще, как известно, он мало верил в теорию «среды», что во всех человеческих преступлениях виновата среда. Как и писал в своем романе Чернышевский, грязь, окружающую человека, можно преодолеть.

А вот запись 1866 г. М.А. Ивановой, женщины, близкой к семье Достоевского. Чтобы было понятнее читателю, героем этого житейского водевиля был Карепин Александр Петрович, кузен Достоевского. Это была ветвь его сестры Варвары Михайловны, по мужу Карепиной: «Карепин в то время, когда он приезжал гостить к нам на дачу в Люблино (лето 1866), не был еще женат, но все время мечтал об идеальной невесте, которая ему рисовалась обязательно стриженой и не старше 16 лет. Невесту эту он заранее ревновал ко всем. “Дети у меня, – говорил он, – будут чистокровные Карепы” <…>. Он очень не любил эмансипированных женщин и говорил о том, что его жена будет далека от всех современных идей о женском равноправии и труде. В то время как раз все зачитывались романом Чернышевского “Что делать?”, и Карепина дразнили, предрекая его жене судьбу героини романа. Достоевский заявил ему однажды, что правительство поощряет бегство жен от мужей в Петербург для обучения шитью на швейных машинках и для жен-беглянок организованы особые поезда. Карепин верил, сердился, выходил из себя и готов был чуть ли не драться за будущую невесту. Как-то раз Достоевский предложил устроить импровизированный спектакль – суд над Карепиным и его будущей женой. Федор Михайлович изображал судью: в красной кофте одной из сестер Ивановых, с ведром на голове, в бумажных очках. Рядом сидел и записывал секретарь, Софья Александровна Иванова, и Карепины – муж и жена, как подсудимые. Федор Михайлович говорил блестящую речь в защиту жены, которая хочет бежать в Петербург и учиться шить на швейной машинке. В результате он обвиняет мужа и приговаривает его к ссылке на Северный полюс. Карепин сердится и бросается на Достоевского. Занавес опускается – первое действие окончено»[357]. Как видим, роман и Чернышевский были в ареале и раздумий и смеховой культуры русского XIX века.

Среди политических преступников

А для автора предмет размышлений общества мог быть только по слухам известен. Но надо отметить, что каторга была для него местом, еще не столь страшным. Во-первых, он ждал сравнительно быстрого освобождения: если и не через пару лет (хотя и на это надеялся), то, во всяком случае, через семь лет, когда ему было всего сорок два года – возраст вполне энергичный и творческий; во-вторых, на каторге он жил не среди уголовников, как Достоевский, а среди «политических» (так называли поляков, арестованных за политику) и «государственных» (то есть русских политических) заключенных, то есть людей образованных, из которых многие были недавними студентами.

Повторю, что сам Чернышевский был вполне уверен, что его скоро отпустят. Это ясно из его писем Ольге Сократовне, из мемуаров современников.

1864 год, Тобольская пересыльная тюрьма, он говорил политическому арестанту Стахевичу:

«– Как для журналиста, эта ссылка для меня прямо-таки полезна: она увеличивает в публике мою известность; выходит – особого рода реклама.

Припомнивши теперь эти слова и задумавшись над ними, я прихожу к заключению, что в то время, в июне 1864 года Николай Гаврилович был той уверенности, что в ссылке он пробудет недолго, в скором времени будет освобожден, восстановлен в правах, тотчас вернется в Петербург и примется за свою