«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

Там же: «Из наших тогдашних собеседований у меня осталось в памяти очень немногое. <…> Ему было сказано, что он пробудет в Тобольске недолго, всего несколько дней; “распаковывать чемодан на такое короткое время и потом опять запаковывать – не хочется”»[359].

Он еще полагал, что Россия хотя бы в отношении к образованному сословию усвоила европейские нормы, пусть и с нарушением правового законодательства, но как бы на уровне запугивания. Попугали, потом, понимая, что вины за ним нет, вернут в прежнее состояние. Потом и литературные его дела продолжались. Он конечно же знал, что хоть и без его имени, но переиздана его диссертация. И что она наконец-то вызвала не кулуарное злопыхательство, а открытую бурную полемику. Ему разрешали писать. Хотя из Тобольска «он был отправлен в рудник Кадая на китайской границе»[360], где находились свинцово-серебряные шахты.

Домик в Кадае, где два года жил Чернышевский

Там он встретился с своим близким приятелем М.Л. Михайловым, тоже оклеветанным Костомаровым. В руднике они не работали. Михайлов писал свои поэтические переводы, а Чернышевский свою прозу. Михайлов здесь и умер.

В мае 1865 г. в Иркутск приехала жена О.С. с сыном Михаилом. Ей было сказано, что если она хочет свидания с мужем, она должна остаться при каторге. Власть старательно из Чернышевского делала революционера, почти декабриста, а из жены хотела сделать декабристку. Но она преодолела эти провокации и добилась встречи с мужем и в сопровождении жандарма приехала в Кадаю. Там в присутствии охранника прошло несколько дней их встречи. Она поскандалила с начальством каторги, что для каторжанина было плоховато, потом поддалась уговорам мужа и вернулась в Европейскую Россию. Больше к нему ни разу не приезжала.

Скалы Кадаи

А Чернышевского в 1866 г. перевели в Александровский завод, неподалеку от Нерчинска. От этого пребывания осталось несколько мемуаров (каторжане там были люди образованные); своего рода коллективным Эккерманом (записавшим многие высказывания Гёте) для Чернышевского стало несколько молодых людей: студент Петербургской медико-хирургической академии Сергей Григорьевич Стахевич, студент Московского университета Вячеслав Николаевич Шаганов, только что окончивший Московский университет Петр Федорович Николаев и др.

Село Александровский завод

Пересказывать их мемуары – заняло бы много места, но выделю то, что важно для моего рассказа. Стахевич пишет, что к принудительным работам начальство привлекало государственных очень редко, самые работы были совершенно пустяковые и кратковременные. Николая Гавриловича начальство вообще не требовало ни к каким работам. Что самое важное заметил Стахевич? Наблюдение простое, но существенное для понимания его жизни в эти первые годы отлучения от нормальной жизни. Оно показывает, что в эти годы, когда обстоятельства на долгое время лишили Николая Гавриловича, сроднившегося с литературной работой, возможности писать статьи научного или публицистического содержания, – он стал писать беллетристические вещи. Между прочим, он написал несколько пьес для тех спектаклей, которые два или три раза в году устраивались в тюрьме бывшими среди заключенных любителями сценического искусства. Некоторые из этих пьес сохранились. Это «Мастерица варить кашу», «Великодушный муж», «Другим нельзя». Можно сказать, что он имел редкое удовольствие для начинающего драматурга – видеть свои пьесы на сцене. Очень часто устраивались чтения: Чернышевский, стоя или сидя на стуле перед слушателями, читал свои новые художественные тексты. Как-то раз один из заключенных заглянул ему через плечо и увидел, что он держит в руках пустые листы бумаги, но имитировал чтение, и речь его текла так гладко, будто он писал. Но тем не менее он написал романы «Старина» и «Пролог». Стахевич писал, что «беллетристический талант» Чернышевского в «Старине» проявился больше, чем в каком-либо другом его художественном произведении. Из тех немногих, кто сумел прочитать или услышать этот текст, практически все говорят о большой эпической силе романа. К несчастью, рукопись пропала. По не очень достоверным сведениям, человек на воле, у которого была рукопись, в какой-то момент с перепугу сжег ее. При всей непрочности своего бытия Чернышевский оставался спокойным, разговорчивым и ироничным.

При этом его всегдашняя ирония с людьми, настроенными дружески, очаровывала этих людей. Стахевич вспоминает: «Он любил пошутить и однажды при нашем общем смехе и шутках возложил на себя титул “стержень добродетели”. Этот титул так у нас и утвердился за ним и скоро принял сокращенную форму – “стержень”; разговаривая о нем между собой, мы очень редко называли отсутствующего, а вместо того почти всегда говорили “стержень”. Слово “добродетель” мы считали равносильным французскому “vertu”, и, следовательно, для нас титул имел значение “столп доблести”»[361].

Тем не менее от работы он не увиливал. Николаев вспоминает: «Работать по дому приходилось не мало: и дрова колоть, и печи топить, и воду на себе возить и всегда он явится и помешает. Да и страшно за него было: так он ловок был, что того и гляди покалечит себя, так что частенько приходилось насильно отнимать у него режущие и колющие инструменты и дружелюбно его выталкивать. После мы выучились отделываться от него напоминанием о некоем дворнике, которому, по его собственному рассказу, он хотел помочь внести дрова на пятый этаж и так ловко помог, что рассыпал всю вязанку, за что и получил надлежащее возмездие в форме крепких слов. Как сунется Николай Гаврилович “помогать” нам, так и крикнем ему: “а вспомните, стержень добродетели (так мы шутливо называли его), дворника”, – ну и отстанет»[362]. История с дворником и впрямь забавна, она показывает (всего лишь момент!) избавление НГЧ от народнических иллюзий. Как-то зашла речь об интеллигенции и народе. Как же не спросить автора «Что делать?» – что делать теперь с народом?.. Его и спросили. И вот что сказал Чернышевский: «Однажды, когда я жил в Петербурге и тоже желал помочь народу, поднимаюсь к себе на квартиру по лестнице, а впереди идет дворник с вязанкою дров за спиной. Вижу я, что дрова, того и гляди, развалятся. Как же не помочь?.. Вот я на ходу и давай поправлять вязанку… Рассыпались дрова-то, а дворник меня стал ругать!..» Как положено Учителю, отвечал он притчами. Умный разумеет.

В эти каторжные годы он впервые вживую столкнулся с теми, кто читал его тексты и готов был слушать его рассуждения, как апостолы слушали Учителя, записывая потом вкривь и вкось сказанные им слова. Сегодняшние молодые люди, отравленные советским прочтением Чернышевского, даже вообразить не могут того замирания сердца, которое охватывало студенческую молодежь просто при виде их