Литконкурс Тенета-98 - Автор неизвестен

Быстрым галопом, достигая скорости вспугнутого с насеста страуса, козлик доскакал до леса, вломился в кусты попышнее и начал свое дело.

И вот тут-то он увидел такое, что закончил свое дело за доли секунды. К нему с разных сторон приближалась тройка волков. Пульс моментально подскочил до трехсот, а давление — до двухсот. Если бы козлик не был таким пугливым и пересидел бы в кустах, все бы обошлось. Вряд ли волки сунулись в кусты со столь специфичным запахом. Но козлик взбрыкнул и выскочил из кустов прямо на волков. Понятно, что убежать он уже не мог.

Тут бы козлику взять и нагадить, но было уже нечем.

Серые волки собственно козлика есть не хотели, а вот позабавиться — да. И они начали играть с козликом как кошка с мышкой, мягко пихая его лапой, наскакивая и отскакивая. гладили его по серой голове и катали по траве, причем делали это так неожиданно, что козлик не понимал, что же происходит. Постепенно игра стала принимать эротический оттенок. Неудивительно, что волки начали возбуждаться. И не откладывая это дело в долгий ящик, пустили козлика по кругу, похотливо его насилуя, а козлик отвечал им взаимностью. А потом волки проделали это по второму разу.

Известно, что секс на природе возбуждает аппетит. И волки воздали должное аппетиту, отведав прелестной молодой козлятины. Результат — остались от козлика рожки да ножки. _

Юрий Александров

Сборник стихов-

* * *

Земля хранит мой белый белый череп…

И мое темя — мира новый полюс.

Пусть волны трав бегут в просторном поле,

пусть плещут в окоем или струятся через.

Я вытянул случайный этот жребий.

Забудется точивший волю глад.

Внимательный и равнодушный взгляд

коснется стебля, что пророс меж ребер…

* * *

С тех пор, как приказал течь годам Он,

я жил не здесь и время делил не с вами я.

Был я счастливым одиноким Адамом

и имел право всему давать названия.

Дав небу имя «небо», а дереву имя «дерево»,

я поворачивался спиною к самым опасным тварям,

ведь я выдумал слова "верю вам"

и не хотел выдумывать "враг коварен".

Я терялся в высоких прибрежных травах,

которые для вод тяжелого озера

стали жесткой правильною оправой.

Лишь жаль было, что не посещает осень рай.

Имя появилось у каждого,

кто населял леса, названные мною садами.

Мир пел мне в уши всякой букашкою,

жужжавшей ласково: "О, ветхий Адаме…"

о эти листья и плоды

из звона и из воска

в потеках радужной воды

стволов и стен известка

и где-то где-то далеко

благословляя явь

цепочка воплей петухов

стремится вкривь и вплавь

упругих капель крупнозернь

в томлении и ил

в пруду разбуженном грозой

царит как крокодил

вновь будто пьяный поцелуй

отчетлив и несух

коснется чмок воды пруда

лягушек сытых брюх

и жизнь ознобом и песком

огромный рот набив

под взвизги сада и зевак

разделась у крапив

(РЭП ДЛЯ БЕЛЫХ)

Я понимаю и чувствую многое из…

Я понимаю и чувствую многое вне…

Старый, изящный, забытый людьми эгоист

делает явную явь все явней и явней.

Запад парадов и подлость подъездов и дней.

Я завещаю Ей все, что еще напишу.

Видные виды на воду видней и видней.

Я не спешу, я еще никуда не спешу.

Я понимаю и чувствую многое о…

Я понимаю и чувствую многое за…

Я Ей поверил и верю на множество йот.

Я завещаю Ей мозг свой и эти глаза.

Дивная дива диванов дивней и дивней.

Желтая жидкость жутчает как в желобе желчь.

Я ощущаю Ее и себя ощущаю я в Ней.

Я обещаю Ей многое, многое сжечь.

Я понимаю и чувствую многое над…

Я понимаю и чувствую многое, но…

Тени скользящих под солнцем хламидо-монад

жизнь не лишают придуманных мною длиннот.

Запах народов, вокзалов, кочевий, дорог и стогов…

Город домов, что на месте опять не стоит.

Я понимаю и чувствую, но не готов

выйти из мрака и стать не собой вместо них.

Раскрытые книги истории свои начинали…

У меня была лампа без абажура.

Я предвкушал героические финалы.

Суть легко вылущивалась из словесных кожурок.

Я жег свою лампу ночами.

Я никуда не отлучался из комнаты.

Книжные истории кончались, едва начавшись.

В их финалах я не находил искомое.

Среди друзей жизнь желавших оцвечивать

я на время забывал накаленную нить мук.

Мы дружно гасили наши лампы и свечи.

Наши девушки любили вино и тьму.

Я примерял лампе разные абажуры.

Под ними она становилась тусклее.

Суть уже не вылущивалась из словесных кожурок.

Нечем было осколки событий склеить.

Далее интерес к лампе утратил я

Давних знакомых куда-то делись тела.

Последний абажур был тяжек как каска карателя

или взгляд политического деятеля.

Теперь вечер. Бархатна по столам пыль.

Пейзажи валятся в темень, у окна отдежурив.

Зажечь нечего. У меня больше нет лампы.

Остались только улыбки и абажуры.

* * *

В безоблачную пепельную ночь

луна, скупясь, пусть выделяет свет свой

ковчегу, Арарату, Ною, но

еще вернуться должен голубь с ветвью.

Все будет, все еще произойдет…

И твердью новой станет не земля,

а чистый вечный звонкий сизый лед.

На дне остались села и поля.

Под жирной тусклой красною чертой

на плоскости безумного покоя

я — патриарх. Я брежу чернотой,

глазок луны окован коей.

Мне ведом мрак огромного зрачка,

глядевшего в глазок во дни затмений,

и грома отдаленного раскат…

Пройдут века — мне память не изменит.

Я комкаю и жгу листы чужих,

твоих, его, моих воспоминаний.

Я помню всех, чью призрачную жизнь

я оделял своими именами.

* * *

Я увижу, лишь утро высеребрит столичные крыши,

в толпе допетровских ярыжек и дьячков

— белочек, что пушисты и рыжи,

и шустрых серьезных бурундучков.

Хотите лишить меня веры? Лишайте же…

я дарю вам все храмы в известках белых,

всю Москву Алексея Михайловича Тишайшего…

Вам, сотни бурундуков и белок!

Я увижу, чуя зверья козни,

среди икающих пьяноватых дьячков и ярыжек

бурундучков, что шустры и серьезны,

и белочек пушистых и рыжих.

Кругом бродят рабы предрассудков,

глазеют на блудливых ницшеанцев…

Исихасты становятся объектом шуток.

Быть понятыми у них нет шансов.

Прерафаэлиты гонимы назарейцами.

Жаркий август томится в клумбах.

Прохлада вновь остановлена за речкою.

Угрюмые адамиты ее не любят.

Я — испачканный синим небом

братаюсь с первым встречным пустынником.

Грезится Фиваида, где с ним я не был,

и снег, на котором остынет он.

Гноящиеся глаза молодого Кафки

в близкой осени видят птичьи стаи,

тянущиеся на поиски новых африк.

Над их песками им стоит таять.

Я выковыриваю вкусные слова

из брошюрки о правилах хорошего тона.

Каждое слово — это новый волан

для ежевечернего бадминтона.

Я сплю меж страниц устаревшей книги.

Я мочусь над грустной приильменской равниною,

над кустиками морошки и черники,

ощущая нечто ни с чем не сравнимое.

Я окликаю допарижского Кортасара

с просьбой о займе в сотню песо.

Мы в двух шагах от сгоревшего вокзала.

Мы оба искушаемы полуденным бесом.

Из города больше не вылетают самолеты.

Окажусь ли я снова над облаками?

Боюсь, дом мой — книжные переплеты,

а не кирпич, бетон или камень.

Очертит для меня далекий двойник,

посверкивая циркулем масонским,

после величайшей последней войны

место Августа под августовским солнцем.

Расплетается завязанная в узлы жизнь…

Психиатрическая лечебница для гигантов.

Только здесь по утрам ты услышишь

лучшие из лекций Лейбница или Канта.

* * *

Дома тупы и недалеки.

Мир отражений без воды.

На жесточайшем солнцепеке

как тряпки брошены коты.

Зигзаг блестящей быстрой змейки

сверкнет в траве, мелькнет в пыли.

Мерцает поле, в дымке меркнет,

отмеривая край земли.

Вот горизонт — за ним свобода

лесов и кладбищ, рощ и дач.

Там хорошо о новом боге

у речки тихой рассуждать.

Откупорю китайский термос,

пью квас, жую зеленый лук

и ощущаю жала терний,

необходимость крестных мук.

Презренный мытарь у дороги