Иван-чай. Год первого спутника - Анатолий Знаменский

Ответ явился неожиданно, сам по себе, и этот-то ответ едва не убил Максима Александровича. Оказывается, у него за всю жизнь не было ничего своего, он добросовестно вез текучку, выполнял чужие, часто противоречивые указания, «внедрял», «выкорчевывал», снова «внедрял» и ложился спать с больной головой, не испытывая, однако, желания проявлять свое, личное, называемое обычно инициативой.

На то были, конечно, серьезные причины. С инициативой-то легко можно было поломать биографию. Но в страхе ли дело? Просто не было такой потребности, побуждения — доказывать свое.

Не было своего. И мысль-то не столь уже великая, а как больно от нее, черт возьми! Сидит она в глубине души, как пружинка часового механизма, вертятся шестеренки и валики в мозгу, екает сердце — не дает уснуть, успокоиться. А тут еще и вывод наворачивается насчет морального права быть руководителем.

Сохранил ты, Максим, свою служебную биографию в чистоте, незапятнанности, но кому она нужна, такая уж голубая, бессмысленно ровная? На кой черт она людям, Стокопытов?

А все началось с того, что его чуть ли не насильно сделали директором. В ы д в и н у л и.

Подчиненные с самого начала не признали его, потому что Максим не умел руководить, порол горячку. Они разводили руками, высмеивали его, втихую прозвали «Максимум», но он относил это к их политической незрелости, гнул свое, то бишь предписанное шаблоном, сутолокой тридцатых годов.

Когда недовольных становилось чересчур много, он пресекал. Бить приходилось сплеча, наотмашь, не соразмеряя удара ни с необходимостью, ни с силенками наказуемого, с единственной целью — в назидание остальным. К чести подчиненных, действовало это на них слабо. Не пронизывало, не вводило в трепет. Вслед за одной свернутой головой немедля появлялась новая неосмотрительная башка.

Но он все-таки добился своего: его стали бояться. Пришел «административный опыт», и Максим больше уже не сомневался. Стал говорить о себе во множественном числе: «Мы вам доверяем», «Мы заставим», «Мы создадим вокруг вас мнение». В докладах же частенько не стеснялся говорить от имени народа.

Все это было еще до войны. А после взяла засилие техника, во много раз стало труднее. Техника барахлила и не подчинялась, но ее невозможно было ни «пресечь», ни обвинить в очковтирательстве, ни понизить в должности, ни укатать, на худой конец, куда-нибудь в Магадан — хоть плачь. Тут-то и махнул Стокопытов на Север, где в то время вольнонаемные кадры ценились на вес золота.

Стокопытов вводил в конторе поголовную сдельщину. В верхах говорили, что она будто бы стимулирует. А Мурашко с Муравейко битые часы точили лясы в курилке, и мастер Кузьма Кузьмич, хотел он того или не хотел, все же «выводил» им сносную зарплату на хлеб, соль, бельишко и билеты в кино. Время того требовало, и мастер понимал так, что податься ему некуда. Жизнь шла как-то наперекосяк, хотя он, Стокопытов, обходился с ней куда как круто.

И Терновой… Попадись он Стокопытову этак десять лет назад, писал бы он теперь мамаше два письма в год откуда-нибудь с ударной стройки.

Припомнилась еще Максиму Александровичу история со стендом регулировки топливных насосов. Обидная история.

В механическом у Стокопытова лет десять работал мастером один инженер, уроженец волжского городка Энгельса. Прислали его еще в войну, Стокопытов понял так, что, если инженера определили в рядовые мастера, значит, он где-то кому-то насолил, и нужно его выдержать в черном теле, особо хода не давать.

А инженер, надо сказать, был опытнейший, он копался себе в механическом, помалкивал, пока в 1954 году его вдруг заметили и сразу сделали главным механиком треста.

И это бы ничего, но скоро попалась Максиму Александровичу газета «Известия», в которой прославляли экспонат ВДНХ — стенд регулировки, изобретение какого-то механика с целины. Там и чертежик был для обмена опытом, точная копия стенда из мастерских.

Стокопытов пришел в недоумение и ярость, позвонил бывшему подчиненному:

— Как же мы опростоволосились, Отто Эрнстович? Ваш стенд куда лучше, да и вертится у нас уже, почитай, лет восемь! А слава, значит, у дяди, на целине?

— Ну и что же? — осведомился вежливо главный механик.

— Как что? Нужно было двигать изобретение, бить в колокола! Где же мы с вами были?

— Не пойму, кем вы недовольны, — заметил тот. — Стенд сделал я, а в колокола не посчитали нужным бить вы, поскольку фамилия моя в те поры была непопулярна. Кого же винить?

Так в Сибири и не узнали, что жестяные мерные стаканчики для горючего лучше заменить стеклянными мензурками со специальной градуировкой. А в цехе до последних времен заворачивал прыткий Кузьма Кузьмич — его никак нельзя было заподозрить в политической незрелости.

Да, многое нужно было переосмыслить в жизни Максиму Александровичу, а переосмысливать вроде бы и поздно. Не хватало одной жизни, чтобы вдоволь поруководить, а потом исправить творение рук своих.

В высших медицинских академиях, правда, давно уже стоял вопрос о борьбе с преждевременной старостью и продлении жизни. Но тут Стокопытов отдавал себе ясный отчет о сложности проблемы. Валидол приходилось носить в кармане.

Через три дня помятый, усталый начальник появился в гараже. Машин в ремонте было немного, в курилке — пусто. Все шло, как в исправном часовом механизме, и это нехорошо задело Стокопытова: работают, значит, и без него!

Бригада Меженного в полном составе, правда, занималась черт знает чем. Орудовали в снегу, в дальнем углу двора, копали ямы, обносили колючей проволокой тракторное «кладбище».

— Кто распорядился? — спросил Стокопытов.

Меченый с Тараником разматывали огромный клубок колючки. Бригадир распрямился, снисходительно взглянул на изможденного начальника и снова начал распутывать клубок. Ответил небрежно, не поднимая головы:

— Сами распорядились, не хотели вас беспокоить. Раз мы группа капремонта, то и трактора эти наши. Надо их примкнуть, пока, это самое, сознательность кой у кого подрастет.

Стокопытов даже на эти двусмысленные словечки ничего не сказал, молча направился в контору. В кабинете его ждал Турман.

— Я у директора был, — сказал он. — В отношении ревизии… За тебя там боролся. Не берегут кадры, никаких заслуг не принимают во внимание. А виноват во всем один Терновой!

— Виноват, говоришь? — холодно буркнул Стокопытов, дожидаясь, пока Турман освободит кресло. — Ты не о Терновом думай, а о деле. Имей в виду, Турман: запчасти чтобы — любой ценой! Куда хочешь, в трест, в автотракторсбыт, в комбинат езжай, но запасные давай. И вообще… шефом бы тебя назначить в группу капремонта, к Меженному.

— Во-во! — хмыкнул Турман. — Ты, Максим, горячишься что-то. К Меженному меня. Меженный кто? Почему ты его назначил без согласования с месткомом? Я лично против.

— Ты — это еще не местком, — сказал Стокопытов. — С месткомом согласую. Притом неясно мне, почему нельзя Меженного в бригадиры. Родинка у него не подходит, что ли? Или деловые качества?

— О политических качествах забываешь, Максим. О политических!

— Я его не в штатные пропагандисты назначил, — с прежней твердостью возразил Стокопытов. — Ты мне вот еще что скажи. Что это такое — политические качества?

Турман остолбенел:

— Ты не знаешь?

— Я-то знаю. Ты скажи!

— Что у нас тут — политзанятие? Какой-то странный ты, Максим, в последнее время. Формулировки подавай тебе! Не в формулировках дело, в творческом их преломлении в жизнь.

— Именно, что в «преломлении в жизнь». Болтун ты, Турман. Болтун! А политические качества — это в первую очередь деловые качества, понял? И вообще…

— Да что ты, Максим, спятил? — рассердился вдруг Турман. — Я тебе вроде бы и по должности не подчинен, а ты распетушился!

— Все мы один другому подчинены, — уныло сказал Стокопытов. — Ты думаешь, я не знаю, как директор на тебя смотрит? На твои пенсионерские убеждения? Имей в виду, защищать не буду. Работать мешаешь, Турман. Сто лет мешаешь!

— Ты зарвался, Максим! На партсобрании мы еще…

— Запчасти чтоб были! — Стокопытов так треснул кулаком по столу, что подскочил мраморный прибор. — Иначе смотри! Я тебя породил, Турман, я тебя и…

Он не договорил. Снова кольнуло в сердце. Максим Александрович торопливо извлек из нагрудного кармана пробирку.

В дверь постучали, явился Терновой с кипой бумаг.

— Тебе что? — болезненно морщась, спросил Стокопытов.

— Утвердить графики, списки звеньев, Максим Александрович. И временный норматив обслуживания. — Павел говорил и одновременно раскладывал перед ним пачки бумаг.

— Все уже заготовил? Герой! Академик! А как в гараже дело?

— Слежу, чтобы простоев не было. Дал телеграмму по колоннам, чтобы не задерживали, слали трактора на профилактику. А то сами составляют графики, сами же их нарушают.